Чарльз Мартин - Дороги, которым нет конца

Он повернулся, повесил Джимми на плечо и сказал:

— Я не лучший гитарист и знаю людей с гораздо лучшим голосом, но давайте мы кое-что с вами сделаем. Давайте споем вместе.

Отец начал перебирать струны, слушатели узнали мелодию, и пять тысяч голосов присоединились к нему. «Явись, источник всех благословений…»

Мне хотелось блевать.

После первого куплета отец перестал играть.

— Ладно, это было хорошо, но давайте будем откровенными. Если Тот, кто сотворил луну и звезды и эту гору за моей спиной, — Тот, кто дал цвет вашим глазам и сделал уникальными отпечатки ваших пальцев, кто дал вам голос, непохожий на любой из миллиардов других голосов на планете… если бы Он сейчас был прямо здесь, — отец указал на сцену, — если бы Он стоял здесь, что бы вы сделали?

Он опустился на колени, поднял руки над головой и слегка наклонился вперед.

— Вероятно, что-нибудь в этом роде. — Он закинул Джимми на спину и лег ничком на сцену. — Или это. — Он выпрямился. — Верно?

Отец снова начал перебирать струны.

— Что, если бы это был рок-концерт? — спросил он. — Что бы вы делали? Вы бы прыгали, как танцующие цыплята. Музыка имеет собственное измерение и проникает в людей на уровне ДНК. Ничто другое не вызывает такую коллективную реакцию, как музыка. Она обнажает предмет нашего преклонения.

Отец вытянул руку и описал перед собой широкую дугу.

— Каждый из вас — инструмент ручной работы, созданный с одной-единственной целью. — Когда рука остановилась, его вытянутый палец указывал прямо на меня, а взгляд прожигал во мне дыру. — Преклонение — вот причина вашего бытия.

Его голос рокотал в груди, а глаза были похожи на хрустальное море. Он поставил Джимми на стойку и выпрямился, глядя на две обрамленные картины.

— Вопрос заключается вот в чем: кому и чему вы поклоняетесь?

С меня было достаточно.

Я прошел между рядами и поднялся на сцену. Там я снял Полупинту со стойки, пошел к центру сцены и врезал гитарой, как топором, прямо по зеркалу. Потом я сделал то же самое с обрамленным коллажем из журнальных обложек. А потом я подошел к отцу и со всех сил ударил его по лицу, так что мое кольцо рассекло ему губу. Когда кровь потекла по его подбородку, я проговорил сквозь сжатые зубы:

— Я покончил с тобой и с твоим бродячим цирком!

Я снял кольцо с пальца и зашвырнул его так далеко, как только мог, — за деревья, к реке, вдоль утесов. Потом я схватил Джимми, спрыгнул со сцены и пошел к автомобилю, и толпа волнами расступалась передо мной.

За спиной я слышал голос отца. В нем не было гнева — только печаль.

— Спойте со мной, — попросил он. Биг-Биг начал играть, и пять тысяч голосов присоединились к отцовскому голосу. «Когда мир, как река…»

Когда я добрался до автостоянки, то пинком распахнул дверь автобуса, схватил коробку с деньгами, раскрыл ее на полу и вытащил застегнутую кожаную сумку, где хранились все деньги, которые отец тратил на наши расходы за неделю: как правило, около двух тысяч долларов. Я залез в автомобиль, завел двигатель и дал полный газ, оставив две глубокие колеи на пастбище мистера Слокомба. Когда я посмотрел в зеркало заднего вида, отец по-прежнему стоял на сцене и смотрел, как я уезжаю. Высокий блондин все так же сидел на пианино.

Мне было наплевать, увижу ли я их еще когда-нибудь.

Я пять часов ехал на юг и наконец притормозил, чтобы посмотреть на дорожный указатель в тусклом свете фар. Шоссе впереди раздваивалось. Правая дорога вела в Лос-Анджелес. Меня не слишком заботили большие волосатые лапы и громадные пиротехнические шоу, происходившие в Лос-Анджелесе, или количество грима, которым пользовались музыканты. Некоторые из них обладали талантом, производившим на меня впечатление, но большинство из них пользовалось слишком агрессивным звуком, да и в любом случае я не мог разобрать половины из того, о чем они пели. Левая дорога вела в Нэшвилл. Хотя я не был преданным поклонником музыки кантри, но чувствовал, что музыка, которую я хотел играть, была сродни той, что приходила из Теннесси, а не из Калифорнии или Нью-Йорка.

Иногда я спрашиваю себя, как бы сложилась моя жизнь, если бы я повернул направо. Или, еще лучше, развернулся бы и поехал назад.

Через двадцать один час и тысячу двести тридцать четыре мили я приехал в Нэшвилл. Восемнадцатилетний, тупой, взъерошенный, наивный и невежественный. Не лучшее сочетание качеств. В мотеле недалеко от центра города я уселся на кровать, уронил голову на руки и уставился в пустоту, которая стала спутницей моей жизни. Рядом со мной стояла кожаная сумка с деньгами. Я расстегнул ее, и когда деньги вывалились наружу, у меня отвисла челюсть.