Чарльз Мартин - Дороги, которым нет конца

На этих трех работах я получал примерно пятьдесят долларов в неделю. По крайней мере, я не голодал. Или, во всяком случае, я медленно худел, но моя машина и одежда оставались чистыми, и я больше не мог бы привести в замешательство своего отца, если он приедет на опознание моего тела.

Однажды вечером я посмотрел вниз с маленького возвышения в «Шницеле» и узнал мужчину, которого видел до этого три недели подряд. Он был аккуратно одет и определенно имел свой стиль: широкие брюки от «Сансабелт», белые туфли, зеленые носки, шляпа, рубашка поло на трех пуговицах. Крупный нос, кустистые брови и волосы в ушах скрывали полголовы. Каждую неделю он покупал три «шницеля» и просил приготовить их следующим образом: один с луком, перцем и острой горчицей, а другой с капустой, луком и тем странным сыром, который пахнет, как грязь, выковырнутая из пупка. Он укладывал шницели на две тарелки с двумя салфетками и двумя порциями пива, потом садился и молча съедал один из них. Время от времени он удостаивал вниманием второй шницель.

Когда он заканчивал трапезу, то вставал, вытирал салфеткой уголки рта, аккуратно складывал ее и заворачивал все, — включая нетронутую сосиску, — в алюминиевую фольгу, на которой ее подавали, и выбрасывал в мусорное ведро. «Вот куда приходят умирать одинокие люди», — думал я.

В тот вечер вид пожилого человека, безмолвно разговаривавшего с кем-то невидимым, причем уже давным-давно, наконец достал меня, и я спросил:

— Сэр, могу я для вас спеть?

Он вытер рот, сложил салфетку, медленно повернулся на ягодицах и кашлянул.

— Ты знаешь «Дэнни-бой»? — с легким акцентом спросил он.

Я сглотнул.

— Да, сэр.

Старик снял шляпу и покосился на нетронутую сосиску.

— Это была одна из ее любимых песен.

Усевшись на табуретке в заведении Дитриха, сочетавшем достоинства автомойки и сосисочной, я запел «Дэнни-бой».

Я пел во весь голос. Когда я поднял голову и посмотрел, автомойка в буквальном смысле замерла. Кто-то потянул за рычаг, останавливавший механические гусеницы, по которым двигались автомобили, и теперь все смотрели на меня.

Когда я дошел до последнего куплета и пропел «и я буду спать спокойно, пока ты не придешь ко мне…», старик встал, положил стодолларовую купюру у моих ног и улыбнулся. По его лицу, скатываясь к дрожащим губам, катились слезы. Потом он надел шляпу и вышел. Больше я никогда его не видел.

Когда он выехал с автостоянки, я посмотрел на мусорное ведро, гадая о том, будет ли бесчестьем для его жены, если я съем ее нетронутый обед. Так или иначе, я разорвал фольгу и сожрал сосиску. С учетом того, что я жил, как бродяга, и ночевал в автомобиле, газы и запахи мало что для меня значили.

Ночью я бродил по местному Бродвею и слушал музыкальные группы. Весь Лоуэр-Брод растянулся примерно на полмили, включая два квадратных здания, где, как сардины, напиханы разные бары и притоны. В любое время суток там выступает более сорока певцов, музыкантов и композиторов. Они играют в четыре смены: дневная работа идет в три смены, а в четвертую все играют за чаевые. В некоторых барах есть три или четыре этажа, на каждом из которых идет свое представление.

Двумя моими любимыми заведениями были бар «Орхидея» Тутси и «Мир Запада» Роберта. Оба славились талантливыми музыкантами, выступающими на их сценах, и считались престижными «конюшнями», откуда вышли некоторые величайшие исполнители. Я не мог позволить себе есть или пить внутри, поэтому стоял снаружи и слушал.

Однажды ночью какой-то тип вышел из заведения Роберта и уронил бумаги. Я поднял их и вручил ему:

— Извините, сэр, это ваше.

Он был слишком пьян, чтобы заметить пропажу.

— Можешь забрать их, малыш. Это ключи от царства.

Он ушел, пошатываясь, а я посмотрел на бумаги, которые держал в руках. Это были записи песен, но не такие, как я видел раньше. Я смотрел на страницу, словно мартышка на кубик Рубика, а потом сообразил, что это, должно быть, Нэшвиллская система счисления. Я слышал о ней, но никогда ее не видел. У меня просто не было повода. Однако я понимал, что если это язык общения для местных музыкантов, то мне нужно выучить его.

На следующий день в общественной библиотеке я обложился книгами и выяснил, что все не так сложно, как кажется на первый взгляд. В принципе это имело здравую основу. В 1950-е годы многие нэшвиллские музыканты, которые записывались на студиях, не умели читать ноты и не понимали общепринятую нотную грамоту. Они были феноменальными музыкантами, но формальная музыкальная транскрипция для них была такой же тарабарщиной, как нэшвиллское нотное письмо для меня.