Шмуэль-Йосеф Агнон - Теила

После того как я написал дату, она прибавила: А теперь, сыночек, постарайся и напиши ламед с высоким хвостом. Написал? Покажи, как вышло. Нельзя сказать, чтобы некрасиво, а все-таки надо хвостик выше. Теперь, сыночек, напиши рядом каф, а за ней бет, а после нее вав. Вав, я сказала. А теперь далет. И вот вышло лихвод. Очень красиво. Тот, которому ты пишешь, стоит красивого письма. А теперь напиши:… Уже? Ты думаешь быстрее, чем я говорю. Пока я соберу свои мысли, ты уже их и написал. Твой отец, да осветит Г-сподь его рай, не зря платил деньги за твое учение. Извини, сыночек, я устала. Отложим письмо до другого дня. Когда ты можешь прийти? Я спросил ее: Завтра? Завтра? Ты хочешь прийти завтра? Какой завтра день? Канун рош ходеш. Канун рош ходеш очень подходит. Итак, завтра. Пусть будет завтра.

Я видел, что она погрустнела, и подумал про себя — канун месяца — это день молитвы, день, когда все едут на гробницу Рахили, — у нее, наверное, нет времени писать письмо. Я сказал ей: Если вы не свободны завтра, я приду в любой другой день. А почему не завтра? Я сказал: Ведь завтра рош ходеш. Она сказала: Сыночек, ты напомнил мне о моем несчастье. Канун месяца, а я не могу поехать на гробницу матери Рахили. Почему? Почему? Потому что ноги меня не несут. Я сказал ей: Но ведь есть извозчики, есть автобусы. Теила сказала: Когда я приехала в Иерусалим, еще не было автобусов, и даже извозчиков не было, и мы ходили пешком. И так как я привыкла всю жизнь ходить пешком, мне уже ни к чему менять привычку. Как ты сказал, придешь завтра? Если хочет Всевышний дать мне завершить то, что я задумала, он продолжит мою жизнь еще на один день. Я попрощался, ушел, и на следующее утро вернулся.

Я не знаю, должен ли был я так поспешно прийти. Может быть, если бы я отложил свой приход, дни ее были бы продолжены.

Войдя, я сразу увидел, что в ней что-то изменилось. Ее лицо всегда светилось, теперь этот свет был еще явственнее. И комната ее светилась так же, как и лицо. Камни пола сверкали чистотой, как и все предметы в доме. На маленькой кровати была разостлана свежая простыня, края стен были покрашены синей известкой. На столе стоял кувшин, прикрытый листом пергамента, рядом с ним — печать, свеча и бумага. Когда она успела побелить стены, когда вымыла пол, начистила все в доме? Если только ей не помогали ангелы, она должна была провести за этой работой всю ночь.

Она с трудом приподнялась и сказала шепотом: Хорошо, что ты пришел. Я думала, что ты забыл, и хотела уже пойти по делам. Я сказал: Если вам нужно, идите. Я приду позже. Она сказала: Мне нужно пойти заверить договор, но раз ты пришел, садись, — будем писать, а потом я пойду заверять.

Она встала, разложила письмо передо мной и принесла перо и чернила. Я взял перо, обмакнул и сидел, ожидая, когда она скажет мне, что писать. Она сказала: Ты уже готов? Я тоже. При этих словах лицо ее просветлело и улыбка тронула губы. Я снова обмакнул перо и посмотрел на нее. Она почувствовала взгляд и сказала: На чем мы остановились? Теперь пиши имя. Я снова погрузил перо в чернила и ждал, когда она скажет имя. Она прошептала: Шрага его зовут. Написал? Написал. Она прикрыла глаза, будто задремала. Потом встала со стула, всмотрелась в написанное и тихо повторила: Шрага его зовут. Шрага. Снова села и умолкла. Потом, наконец, очнулась и сказала: Я вкратце расскажу тебе, что писать. Подождав, она сказала, прищурившись: Придется сначала все рассказать. Ты будешь знать, о чем идет речь и что нужно писать. Это старая история, это было очень много лет назад. Девяносто и три года назад. Она приблизила к себе свою палку и оперлась на нее лицом. Потом подняла голову и некоторое время смотрела удивленно, как будто думала, что она одна, — и вот увидела перед собой постороннего. Не стало вдруг ее спокойствия, на лице проступили горе и гнев. Она поискала рукой палку, оставила ее, снова взяла и оперлась, потом провела по лицу рукой так, что разгладились все морщинки. И снова сказала: Если я все расскажу, тебе будет легче писать. Ты ведь имя уже написал: Шрага. Теперь я тебе все расскажу с самого начала.

Она подняла глаза и огляделась. Убедившись, что мы совершенно одни, она начала: Тогда мне было одиннадцать. Откуда мне известно, сколько мне тогда было лет? Мой отец, благословенной памяти, имел привычку записывать в хумаше рождение каждого ребенка, девочек тоже. В хумаше можно было увидеть. Когда я уезжала в Иерусалим, братья, благословенной памяти, отказались от своего права на хумаши отца и передали их мне. Все это было очень давно, девяносто и три года назад. Но я все хорошо помню. Я расскажу тебе, а ты поймешь и все остальное. Если есть у тебя желание слушать, я начну. Я кивнул головой и сказал: Рассказывайте.