Ариэль Бюто - Самурайша

— Тео. Через три месяца ему исполнится десять лет.

Эрик не уверен, что Хисако услышала его. Она стоит, прислонившись лбом к стеклу, и смотрит на задернутые шторы в доме напротив. Нужно подойти, приласкать ее, солгать, чтобы спасти и их брак, и их дуэт.

— Он похож на тебя.

Голос Хисако срывается, раня Эрику сердце. Как он нуждается в ее утешении! Нужно во всем признаться и переложить на ее плечи этот тяжкий груз. Вынудить разделить с ним муки совести. Объединиться в противостоянии. Уподобиться провинившемуся ребенку, который во всем сознался и тем избежал наказания.

— Хисако…

— Да?

— Я должен тебе сказать… Боже! Только пообещай, что…

— Ты знаешь, чего стоят обещания, Эрик. Все или ничего. Ты сдержал свои?

Она не обвиняет. Не злится. Не поворачивается к нему. Штора, за которой Эрик только что обнимал мать своего сына, чуть шевельнулась.

— Я обещал любить тебя вечно и не расставаться с тобой — и сдержал слово.

— Но обещание не лгать ты нарушил, так ведь?

— Хисако…

— Прекрати повторять мое имя, я никуда не ухожу! Итак, Эрик Берней, как обстоят дела с правдой?

— Я собираюсь все тебе рассказать. Взгляни на меня, пожалуйста!

— Ты сам-то можешь смотреть себе в лицо? — спрашивает она, не двигаясь с места.

Если Хисако ему не поможет, ничего не выйдет. А она как будто пытается помешать ему признаться.

— Этот маленький мальчик, Хисако… Я отправился за ним в школу, чтобы помочь с уроками. Он, знаешь ли, отстает по математике.

— Нет, этого я не знаю, зато знаю, что у него и с пианино нелады. И с сольфеджио. Он вечно ошибается в «Детском марше» Прокофьева.

— О чем ты говоришь, Хисако?

— О том, что талант по наследству не передается.

Она открывает дверь, жестом оскорбленного величия приглашая его на лоджию. Эрик выходит следом, касается руки Хисако, она отшатывается. Его кидает в жар, несмотря на ледяной ветер.

— Простудишься, вернись в комнату, — не отступается Эрик.

— Разве это важно? Знаешь, там всегда задернуты шторы. Какие у них секреты? В квартире живет маленький мальчик. И женщина. Лиц отсюда не разглядишь, но я видела, как ты входил в дом. Ты шел в эту квартиру, я права?

— Да.

Впервые со дня бракосочетания слово «да» может иметь для него последствия. Он ухватится за него, чтобы размотать клубок своей истории. Он подаст ее в нелицеприятном для себя свете, расскажет, чтобы попытаться осознать все самому.

— Все не так, как ты думаешь, Хисако.

Плохое начало. Он хотел сказать, что не собирался селить Софи и Тео так близко от их дома, не такая он двуличная сволочь.

— Я ничего не думаю. И ни о чем тебя не спрашиваю. Но если хочешь облегчить душу, рассказывай!

Хисако старается держать себя в руках, но получается плохо. Она общипывает засохшие стебли и листья, машинально комкает их тонкими пальцами и бросает в пустоту, как печальное напоминание о цветущем лете.

— Давай вернемся, я не могу разговаривать на ветру.

Она стискивает руки на груди, показывая, что никогда не пойдет.

— Место и время не имеют для правды никакого значения. Говори здесь и сейчас — или не говори вовсе. Так у вас говорят?

«У вас»? Два слова разводят Эрика и Хисако в разные стороны, вызывают столкновение разных культур, которого в реальности никогда не было.

Неужели она решила уйти от него и вернуться в Японию? Он потеряет все — и любовь, и карьеру. Ему холодно. Нужно покончить с этим немедленно, выложить ей правду и вернуться в гостиную. Он ищет и не находит должных слов для вступления. Слова, много лет жившие в тюрьме умолчания, рвутся наружу, к тусклому свету зимнего дня. Десять лет жизни пересказаны в нескольких фразах для молчаливой и бесстрастной слушательницы. Хисако не кричит и не плачет, только мерзнет все сильнее, пока не приходит полное оцепенение. Так она чувствовала себя зимой в Москве, когда мороз был то ли тридцать, то ли сорок градусов по Цельсию.

У Хисако синеют губы, ее бьет дрожь. Эрик хотел бы кинуться к ее ногам, молить о прощении, согреться слезами, которые она прольет. Они разожгут камин, она прижмется к нему, и он перестанет чувствовать себя последним негодяем.

«Да, я сделал ребенка другой женщине и не позволил тебе стать матерью. Но у тебя превратное представление о материнстве, Хисако. Когда у тебя появляется ребенок, ты больше не распоряжаешься своим временем, забываешь, что такое беззаботность, каждое утро поднимаешься ни свет ни заря, чтобы проводить свое чадо в школу… Участь Софи незавидна, клянусь тебе. Ты — принцесса. Я не мог допустить, чтобы ты разделила жалкую участь всех женщин на свете. Я не хотел пригвоздить тебя к грешной земле, ведь у нас есть призвание. Мы артисты, Хисако. Когда женщина рожает, кормит, пеленает, ей трудно выполнить свое предназначение. Я знаю, ты винишь меня: я стал отцом, а ты так и не родила! Но я не хотел этого ребенка! Его мать стремилась заполнить пустоту своей жизни и изгадить мою. В конце концов я к нему привязался. Дети знают, как нас приручить. К тому же Тео не похож на других детей. В нем есть тонкость и благородство, его нельзя не любить.