Ариэль Бюто - Самурайша

Без Эрика Хисако была бы одной из многих, никто не гарантировал бы ей ангажемент, запись на студии, достойный заработок. Хисако помнит, чем вынуждена была заниматься после возвращения из Японии, пока не вышла замуж за Эрика. Она аккомпанировала «балетным» на пианино, которое годилось разве что на дрова, отбивала такт, разбивая в кровь пальцы, чтобы перекрыть громоподобный голос бывшей этуали, относившейся к ней как к мебели. Впрочем, к своим маленьким ученицам — Хисако они напоминали эльфов — эта тетка относилась еще хуже — как надзирательница в концлагере. Старшим на занятиях аккомпанировала пианистка с редкими жирными волосами. Шестидесятилетняя дама (она была еще и секретаршей в деканате) всегда носила на груди крестильный медальон, хотя он явно не слишком помог ей в жизни. А она ведь тоже училась в консерватории, выигрывала конкурсы и мечтала погреться в лучах славы… а закончила аккомпаниаторшей с почасовой, как у домашней прислуги, оплатой.

Хисако снимает чехлы с роялей. Великолепные «Стейнвеи», мечта любого пианиста, были куплены прямо на заводе в Гамбурге. Каждому по роялю, на случай расставания. Хисако мгновенно спохватывается, корит себя за эту мысль. Все не так плохо! Впрочем, Эрик накопил столько книг, пластинок, написанных его друзьями картин, что раздел имущества попросту невозможен. Да и потом, куда бы она пошла?

«Я остаюсь, потому что не знаю, куда идти, — думает Хисако. — Нет, это гнусность. Я остаюсь, потому что люблю его, потому что он все для меня делает, потому что нам выпал уникальный шанс — быть мужем и женой и искать исполнительского совершенства. Я не хочу его покидать. Мне просто нужен глоток свежего воздуха. Хоть иногда прожить день так, как мне этого хочется, не репетировать только в те часы, которые выбрал для этого Эрик. Но ведь с ним не поспоришь, любое замечание или предложение он воспринимает как угрозу.

Уйди я, Эрик нашел бы меня, и у нас наконец появился бы шанс поговорить откровенно. Нет. Эрик просто сразу умер бы, не надеясь, что я вернусь. Моя власть над ним безгранична. Я — единственная семья Эрика, хотя его отец еще жив. Мизантроп, затворник, живущий в средневековой башне в Тоскане.

Эрик тоже приносит жертвы ради меня. Он отказался от места преподавателя в Германии. У него нет от меня никаких секретов, он думает только обо мне, все, что он делает, он делает ради нас двоих. Я не имею права жаловаться и быть неблагодарной. Никто раньше не любил меня так сильно.

Я могу обшарить все его коробки и не найду никаких секретов, ни одной фотографии, которую бы не видела, ни одного письма, которое заставило бы меня ревновать. А он в первой же коробке наткнулся на эти ноты — доказательство того, что я не принадлежу ему безраздельно. Неужели я заставлю страдать бесконечно преданного мне человека из эгоистического удовольствия поработать над произведениями, которые все равно никогда не сыграю в концерте?»

Хисако хотела бы проявить благородство и уничтожить ноты, которые по-прежнему прижимает к груди. Сжечь их в камине? Ни за что! Она начинает искать тайник для своего сокровища.

«Обещаю, что больше не буду это играть, но читать ноты я могу. Конечно, если Эрик не станет ревновать к музыке у меня в голове!»

Звонок выводит Хисако из задумчивости. Она открывает и видит огромный, едва проходящий в дверь букет кроваво-красных роз. Букет держит Эрик — Хисако узнает его руки, а потом и ноги на коврике: одна обута в черный ботинок, другая — в коричневую сандалию. Ребенок, который даже обуться толком сам не может. За цветами маячит лицо Эрика со следами слез на щеках. Она огорчила, обидела мужа, но прощения просит он. Эрик кладет букет на пол, Хисако бросается к нему в объятия, и они снова отчаянно любят друг друга. Как сиамские близнецы, которым любая попытка разделения грозит смертью.

Розы так и останутся увядать на паркете, но они наверняка переедут раньше, чем найдется коробка с вазами.

1991

Вчера в зале Бузони был аншлаг — здесь состоялся первый из трех концертов дуэта Берней, в которых музыканты будут играть Шуберта. Пианисты приехали, чтобы записать несколько фортепианных произведений композитора для двух исполнителей. Три концерта, заранее объявленные гвоздем музыкального сезона, начались более чем странным образом. Вправе ли мы утверждать, что начало было неудачным? Пожалуй, нет, но публика услышала совсем не то, что предполагала услышать.