Иван Евсеенко - Отшельник

Андрей даже не нашелся, что ответить (или что спросить) на такое откровение, да тот, кажется, и не ожидал от него ни ответа, ни вопроса. Он был к ним почти равнодушен. Еще тяжелее опершись крупными крестьянскими ладонями на крючковатую палку, пришелец скосил взгляд на красный угол, на иконы и лампадку и как бы продолжил разговор с неведомым ему собеседником:

– Просьба у меня к тебе будет…

– Какая? – не то чтобы насторожился, но все же дал понять пришельцу Андрей, что не любую и не всякую просьбу он готов выполнить.

Новое недоверие Андрея было вполне зримым. Старик его уловил, почувствовал и опять затих и так в тишине и напряжении сидел довольно долю, словно испытывал и себя, и хозяина дома. Наконец вздохнул и изложил свою просьбу:

– Похорони меня, как помру.

– А ты что же, помирать собрался? – почему-то без всякого сочувствия к пришельцу спросил Андрей.

– Собрался.

– И как скоро?

– А вот поговорю с тобой, – с нескрываемым облегчением, что все же не забоялся, выдал свое намерение живому человеку, ответил тот, – и помру. Нет мне больше жизни на земле.

Особого желания узнавать, отчего и почему странному этому ночному скитальцу нет больше жизни на земле, у Андрея не было. Столько раз видя на своем веку смерть и сам едва-едва уйдя от нее, он не любил никаких исповедей и даже разговоров о смерти, всегда пресекал их или с раздражением уходил в сторону, когда они возникали помимо его воли и желания. Не мужское это дело – вести разговоры о смерти. Но тут, похоже, был случай особый, и Андрей не стал удерживать пришельца: может быть, тот действительно последний раз видит и последний раз говорит с живым человеком.

Раздражение Андрея тоже не укрылось от чуткого, воспаленного внимания старика, но и выбора у него уже не было: коль решился на разговор, то надо его начинать и как можно скорее заканчивать – другой такой случай вряд ли когда ему еще подвернется.

– Убивец я, – начал он свой рассказ с тяжелого, выстраданного вздоха. – Да еще и какой страшный, изуверский. Любимую женщину и сестру ее, разлучницу, убил вот этой швайкой.

При этом пришелец нагнулся и вынул из-за голенища измазанных весенней глиной и грязью сапог похожее на плотницкий буравчик орудие убийства, швайку, которой и здесь, в Кувшинках, колют свиней: длинный с поперечным черенком стерженек, свайка, а на ней остро заточенное лезвие-перышко. При ударе швайка легко проникает в тело и наносит смертельную рану прямо в сердце. Для верности ее в последнее мгновение еще доворачивают за поперечный черенок-ручку, и тогда быстрая, без единого вскрика смерть неминуема. Андрей несколько раз, помогая отцу колоть перед Рождеством кабана, тоже брал ее в руки.

– Страшное для человека орудие, – словно догадавшись о его мыслях, продолжил старик. – А ведь до этого своего изуверского убийства я ни единого человека не то что пальцем, словом бранным не тронул.

Андрею, наверное, как-то надо было вмешаться в разговор, чтобы облегчить запоздалое это раскаяние старика, но он промолчал и вовсе не потому, что боялся вспугнуть рассказчика, а потому, что все же не в силах был себе представить, как можно этой швайкой убить живого беззащитного человека, женщину. В бою. в схватке не раз видел Андрей кровь, предсмертные страдания, слышал крики и душераздирающие стоны, но то в бою, где каждая из сторон имела одинаковые шансы на победу, на жизнь и смерть, а здесь все заранее было предрешено и от этого вдвойне страшно.

– Может, тебе неинтересно? – тоже на минуту замолчал старик и опять вскинул на Андрея воспаленно-влажный взгляд.

– Нет, почему же, рассказывай, – ответил Андрей, но на всякий случай потверже уперся подошвой армейского ботинка в дверной косяк: мало ли что может быть в голове у этого, похоже, уже совсем безумного старика.

Но тот повел себя вполне мирно и осознанно. Спрятал швайку назад за голенище и стал во всех подробностях, словно на последнем каком Страшном суде рассказывать историю своей жизни и своего преступления.

Андрей, расслабив ногу, привалился теперь к косяку спиной и слушал.

– Родом я не здешний, – постепенно втягивался в рассказ старик, – а издалека, с Украины. Семья у нас по отцу-матери была большая, дружная, пять братьев и одна сестра. Я – самый старший. В войну еще родился, когда отец с фронта пришел тяжелораненый и увечный.

Работать в колхозе по своему увечью он на равных с другими мужиками не мог, перебивался на всяких бросовых, малоденежных должностях: то воловником при колхозном дворе, сбрую и упряжь выдавал, то дежурным в конторе, то даже завклубом. В конце концов все эти службы на побегушках ему надоели, человек он был по своей природе самостоятельный, серьезный, и решился отец пойти в деревенские пастухи. Я к тому времени уже подрос, лет двенадцати был, братья чуть поменьше, но тоже на ногах, в общем – артель. Стали мы пасти хозяйское стадо с ранней весны до поздней осени. Кто пробовал, знает – не мед. Но все же кое-как семейную свою жизнь поправили. Пастухам тогда у нас сельчане платили неплохо: за корову по два пуда картошки в год давали да немного деньгами. Корзины мы еще плели в лугах – тоже приработок.