Иван Евсеенко - Отшельник

Каким образом деду удалось сохранить соломорезку – неизвестно. Но она и сейчас стояла в темном углу кулевой засеки. Андрей подошел к ней и с силою несколько раз крутнул на холостом ходу. Запрятанные где-то внутри на барабане продолговато-острые ножи сразу взвизгнули и начали хищно мелькать в неширокой прорези, требуя соломы. Андрей огляделся по сторонам, готовый унять их ненасытный голод, но ни единого клочка соломы он в клуне не обнаружил. То ли отец в последние свои годы уже ничего не сеял и не молотил, то ли сразу по его смерти соседи с согласия Лены вывезли из клуни все содержимое – не пропадать же добру.

Дверь в амбар была притворена всего наполовину, не по-хозяйски. Так прикрывают ее лишь посторонние, равнодушные к чужому добру люди. Может, и правда, они здесь побывали…

Андрей легонько толкнул дверь, и, прогибаясь под низко свисающим косяком, вошел внутрь амбара. Он и прежде всегда входил сюда с замиранием сердца, с каким-то тайным трепетом, как входят, наверное, всякие богатыри и витязи, Иван-царевичи по ниточке и клубочку в подземные царства, наполненные небывалыми чудесами и богатствами. Богатства и чудеса в амбаре действительно встречались на каждом шагу. Вдоль стен стояли дощатые щитно закрываемые крышками-ве́ками закрома под зерно и муку. В зерновых закромах доски были янтарно-чистыми, испещренными неглубокими продольно-волокнистыми бороздками. Проделали их за долгие годы и десятилетия зернышки, одно за другим стекая все вниз и вниз к подножию, к поду ларя. Они же и отполировали до янтарного блеска и чистоты широченные и без того гладко, под фуганок оструганные доски.

От мучных ларей-закромов всегда исходил хлебный, сытно щекочущий ноздри запах. Изнутри они, словно какими искусно плетенными кружевами, были украшены мучной изморозью.

Рядом с мучными ларями, прикованные к высокой матице цепью, торжественно раскачивались амбарные весы с двумя громадными латунно-медными тарелками-тальками. Однажды, когда Андрею было уже года три, а то и все четыре, отец, большой выдумщик и озорник, подхватил его с пола, усадил на одну из этих тарелок, а на другую бросил несколько не так уж чтоб и больших гирь. Сколько Андрей тогда весил, он не запомнил, но зато хорошо запомнил, как вначале было испугался, стал хвататься за скользкие цепочки, которыми талька была прикреплена к коромыслу, а потом успокоился и принялся раскачиваться на весах, словно на настоящих качелях. Пример оказался заразительным, и через несколько дней Андрей вместе со своим товарищем, соседским мальчиком, пробрались тайком в амбар и вдвоем устроили на весах подобие качелей. Хорошо, что об этом их проступке не узнали ни отец, ни мать, ни бабка Ульяна, а то не избежать бы им наказания, сурового разговора.

В ближнем углу за ларями стояла ручная старинная мельница. На памяти Андрея ею иногда пользовалась бабка Ульяна, но молола не зерно, а какие-то коренья и орехи, из которых готовила лекарственные снадобья, отвары и мази.

В другом, противоположном, углу возвышались две ступы (самые необходимые в крестьянском хозяйстве орудия): одна ручная, с увесистым дубовым толкачом, а другая – ножная, на которой нужно было работать, стоя на раскачивающейся вверх-вниз перекладине.

Любопытства ради Андрей стал поочередно открывать в ларях крышки и заглядывать туда. Все они оказались пустыми, опорожненными. Судя по всему, Лена все-таки успела перед отъездом раздать зерно и муку соседям. И лишь в самом последнем, чуть укороченном, примыкающем к стене, Андрей вдруг обнаружил мерки три-четыре проса. Он запустил в него руки, пересыпал с ладони на ладонь. Просо было золотисто-сухим и текло между пальцами, будто речной прокаленный на солнце песок. Заманчиво было Андрею засыпать его сейчас в одну из ступ, хоть в ручную, тяжеловесную, хоть в ножную, всегда легкую в ходу, и столочь совка два-три на пшенную, правда, водяную, не молочную (откуда взять молока?) кашу или на утренний пшенный суп, который можно по-солдатски сварить с тушенкой. Но тут же Андрей и отказался от этого намерения. Легче всего просо перевести на еду, на суп и кашу, но ведь надо думать и о завтрашнем дне, о предстоящей (и в общем-то скорой) зиме, до которой он, даст Бог, доживет. А коль так, то как раз время вскопать на огороде сотку-другую, латочку, как у них говорят, земли да и засеять ее просом, а уж с будущего урожая и полакомиться кашей с супом.

Андрей вышел из амбара в хорошем, веселом настроении и по-хозяйски окинул взглядом весь огород. Земли у него теперь немерено, от подворья и до самых грядок – пахотная, урожайная, в отцовские и материнские годы всегда хорошо унавоженная, вспаханная, перебранная, считай, по комочку руками; а дальше, за грядками, – луговая, сенокосная; а еще дальше – лесная, окружающая луга и пахоту непроходимой стеной сосновых боров, березняков и ельников. И что с того, что теперь эта земля, тысячи ее гектаров и километров – пустынная, заросшая чертополохом и бурьяном, гибельно больная, но все равно она его, Андреева, и стало быть, надо обходиться с ней по-крестьянски, вовремя выходить в поле с плугом и бороной, вовремя засевать и обихаживать. И пусть для начала это будет всего лишь маленький клочок, латочка проса, но всё уже не пустыня, не одна только чернобыльная полынь да колючий дурнишник. А там, глядишь, дело и пойдет, лиха беда – начало.