Катя Пицык - Город не принимает

В эти минуты меня могла понять только Валечка. Вдруг, впервые за почти три года знакомства, я почувствовала необходимость говорить именно с ней. Выйдя из электрички, я чуть не побежала. Я ускоряла и ускоряла шаг, ледяная дорога трескалась под ногами. За заборами лаяли собаки. Мир – это лес. Валя знает. Сейчас-сейчас, сейчас ее кости, одетые в байковую рубашечку, хрустнут в моих объятиях. Вдруг я поняла, что могу говорить на Валином языке. Город не принимает. Мир – это лес. Иванов – это мужчина. Мужчина – это Иисус. Темнело. Голые кроны частных садов поднимались, склонялись за ограды и сползались навстречу, чтобы сомкнуться над головой путника, заслонить от него небо. Скорей бы калитка! И почему только раньше я считала Валю сумасшедшей? Теперь мне открылся ее язык, с чеканной ясностью. Это был самый обыкновенный шифр. Работавший на сжатие информации. Лексические единицы слипались в огромные котлеты. Страницы текста умещались в два-три слова. Я уже не старалась обходить и перешагивать лужи. Бежала так. Решила – высушу ботинки за ночь. Плевать. Но окна были забиты досками. Под дверью лежал половик в ледяной глазури. Стучать, кричать – не имело смысла. Понятно было: дом пуст. Как разоренный гроб. Этого я не ожидала. Это даже не приходило мне в голову. Дорога от дома до платформы занимала сорок минут. Начался дождь. Мелкий, вроде манной крупы. За день моя одежда выносилась. Ткани пропитались холодом. Не хватало только мороси. Кроме того, оказалось, что у меня нет сил. Наверное, они кончились около часа назад. Я прибежала сюда в агонии. И теперь, отрезвев, понимала, что едва успеваю к железной дороге до наступления темноты. Первый фонарь стоял в трех километрах. В отупении я вышла со двора. За калиткой на земле валялся тряпичный петрушка. Прошлогодние листья забились ему в желтые нитяные волосы. Пластмассовые глаза просили: возьми меня с собой. Но было слишком грязно. Опомнившись, я бросилась бежать со спринтерской скоростью. Капли дождя высыхали на мне, сгорали! Вскочив в тамбур вагона, я обернулась на улицу: в эту же секунду Шувалово поглотила ночь. От перенапряжения у меня чесались десны и болели уши. Двери электрички захлопнулись. Звезды на небе – зажглись.

– Вот, – хозяйка комнаты в Мошковом протянула мне смятый листик, протянула через порог, издалека, из другого мира, будто выставив руку из полотна, висящего на стене в Эрмитаже. Я развернула бумажку. Телефонный номер. Одиннадцать цифр. Межгород. Код ни о чем не говорил.

– А куда она уехала?

– Без понятия.

– А когда?

Старуха не стала утруждать себя ответом. Она просто потянула дверь на себя, вынуждая меня отступить. Хлоп. И последняя связь с Валей оборвалась. Я медленно повернулась на сто восемьдесят. Со времен моего последнего визита лестницу развезло еще сильней. Теперь она давала такого косого винта, что на ней вытошнило бы и канатоходца. Место, где мы целовались с Ивановым, зияло неопровержимой пустотой. Деревянные ступени. Огрызки балясин. Не первый раз при воспоминании о моменте прошлого я почувствовала нечто, смутно определяемое как жалость к себе. Кто и по какому праву отделял от меня прошлое? Почему я вообще имела свойство отделяемости от него? Собственно, отделяемости от самой себя! Почему фрагменты прошлого, оставаясь во мне навечно, мне не принадлежали? Грубо говоря, имея, я не могла воспользоваться ими – ни пережить заново, ни хотя бы увидеть со стороны. В силу этой своей неосуществимости фрагменты прошлого отступали к дальним, нечасто посещаемым краям сознания. Чертово сознание работало, как какая-нибудь дурацкая центрифуга. Вращаясь вокруг центральной оси, оно оттесняло факты к периферии, по ходу выжимая из них содержание – краски, слова, ощущения. В конце концов на галерах распластаны были какие-то уплощенные, выцветающие воспоминания, сухие фотографии. Хуже того: в отличие от фотографий, недоказуемые. Приобретшие характер недоказуемого.

Дверь открылась. Внезапно. Я даже вздрогнула. И обернулась. Хозяйка стояла в проеме, ни капли не опроставшись от германтовской манеры держаться.

– Заходи, – сказала она.

Хлеб, масло, сыр, конфеты. За окном билась капель. Я знала, что старуха решила почтить на прощанье память о моем участии в печальных событиях позапрошлого лета: уважить за то, что во время ограбления я стала фактором, сдерживающим ситуацию от провала в апокалипсис.

– Ну, как твой женатый, отдался? – спросила она, разминая папиросу.