Катя Пицык - Город не принимает

Голуби сидели на крестах. С непосредственностью несушек. Особенно много птиц паслось у восточной стены – на размытой дорожке между могилами. Они топтались в глинистой луже: кто-то бросил им крупно рваный батон прямо в серую воду, густую, как блинное тесто. Голуби ворковали, толкали друг дружку, злились, склочничали. Брызгались. Когда кто-нибудь кормящий кидал партию крошек в сторону от дорожки – прямо в могилы, – часть голубей тут же срывалась, вспенивая жижу, и бросалась на свежачок. Насытившись, они гадили на надгробия, вылупив глаза. Эта своего рода неосознанная удовлетворенность жизнью смотрелась на здешнем фоне с особой дикостью. Там, где взошла молитва всех скорбящих, твари (божьи) облюбовали праздную, какую-то даже пляжную жизнь, с коротким циклом переживаний: от голода к сытости, от сытости к испражнению и снова к голоду. Такая легкость бытия! И вполне выносимая.

Я отложила мои тюльпаны на скамейку и подошла к стене. Прислонилась лбом. Я так и сказала: Ксения. Сказала, что не смогу прожить жизнь без любви. И следом поправилась: не не смогу, а боюсь. Мне страшно. Вот что я сказала. Я боюсь прожить без любви так же сильно, как боюсь быть солдатом, вернувшимся с тяжелой войны без обеих ног. Мне очень страшно. Мне настолько страшно, что я не могу пошевелиться. Страх представляется мне взрывчатым веществом, которым я нашпигована, как фаршем кишка: стоит пошевелиться, нет, даже просто вздохнуть, – и меня разнесет на куски. Справа послышался хлопок. За спиной меня, с ветерком, обогнула рука чернобрового мальчика. Хлопок послышался слева. Да. Но если, как мне показалось десять минут назад, Строков ни черта не слышит, то с кем же я сейчас говорю?

Батюшка еще не ушел – о чем-то беседовал в кругу мужчин. На гигантском замшелом камне стояла миска с пирожками. Соленые огурчики. Двое мятых, заработавшихся, хмурых художников разливали водку в пластиковые стаканы. Дедушка Паша курсировал от одной группки стоящих к другой, держа «бокал» по-бальному, чуть отставив локоть, как на танцах у графа Орловского. Предметом всеобщего разговора был вроде бы будущий памятник. Сама могила больше не сосредоточивала на себе внимания, и я отправилась возлагать цветы. Опуская на свежую насыпь свой букет, я засмотрелась на приоткрывающиеся зеленые листья. Освобожденные от газеты тюльпаны зашевелились. Стебли с резиновым скрипом разнимали свои одежды. Уже лежащие на рыхлой охристой земле, цветы открыли мне свои запотевшие пазухи, в одной из которых обнаружился маленький, но вполне полноценный отросток – плотно сжатый розовый наливной тюльпан. Четвертый.

– Пора его уводить, – сказал мне Иванов, глядя на Дрона, опрокидывающего очередной стакан. Дедушка Паша был в разгаре. Поминки увлекли его не на шутку.

– А как? – спросила я.

– Да никак, – улыбнулся Иванов. – Просто пойдем отсюда, будем идти, и он пойдет за нами.

Мы двинулись в сторону забора – границы с Малым проспектом.

– Когда-то я здесь жил. В школу ходил через кладбище. А зимой у нас тут физкультура была, на лыжах. А летом везде сидели бабушки, такие, в белье. Играли в домино, собачки их бегали… – Иванов окинул местность взглядом. – А потом к приезду Рейгана все отремонтировали.

Сзади послышались тяжелые шаркающие шаги. Одышка.

– Слушай, Клим, сынок… – окликнул дедушка Паша, нагоняя.

Мы остановились.

– А сколько Савицкий дал попу? – спросил он, поравнявшись, наконец, с нами. – Сколько этот дед получил за пятнадцать минут, что он махал тут этим… этой штукой… этим своим хуем на цепи? – Дрон никак не мог восстановить дыхание.

Иванов подал ему руку для опоры. И ответил:

– Понятия не имею.

– Я просто пытаюсь понять, прибыльный ли это бизнес?

– В любом случае тебе уже поздно начинать, – заметил Иванов. – Давайте-ка, пора. Надо бы где-то поесть, супчик.

В кафе играла армянская музыка. Дедушка Паша отстраненно прихлебывал суп с бараниной. Лапша соскальзывала с ложки.

– Сынок, Ваня, возьми коньячку?

– Не сегодня, – ответил Иванов совершенно спокойно. И, протянув руку через стол, снял с Пашиной бороды склизкий кусочек похлебки.

– Ты помнишь, я делал надгробие этому… Славику. Славику Баркану. Помнишь?

– Ну, допустим.

– Не, ты Славика не помнишь? Славик… его еще поперли из Союза за то, что он загнал талоны к стоматологу… заместо него лечился другой мужик, вообще левый, какой-то сантехник…

Иванов, подперев голову руками, любовался на Пашу не мигая.