Геннадий Головин - Джек, Братишка и другие

Так продолжалось с неделю.

Закидуха мучился раскаянием. Братишка держал фасон.

И вот однажды, выбрав из спецпайка мозговую кость покрупнее, Роберт Иванович пришел мириться.

Братишка в ожидании кормежки лежал на крыльце.

— Брат! — с чувством сказал Роберт Иванович, стоя у подножия лестницы и глядя на Братишку снизу вверх. — Извини дурака старого! Ей-богу, больше пальцем не трону!

Братишка слушал, глядя прямо в лицо своему хозяину.

На кость, которую Закидуха положил перед ним, он только посмотрел. Даже не понюхал. Хвост его лежал неподвижно.

— Мда… — вздохнул Роберт Иванович, видя такое к себе отношение. — Не хочешь, значит, простить? Ну и правильно! Так мне и надо, старому дураку!.. — повернулся и пошел очень огорченной походкой к калитке.

Братишка слегка встревожено смотрел ему вслед.

И только когда хозяин вышел на улицу, Братишка поднялся и неспешно побежал следом.

Кость, между прочим, он так и не тронул. Дескать, не подкупишь, а ежели прощаю, то единственно из великого моего человеколюбия и природного благородства души.

А Федьку с той поры он вообще отказался замечать.

Щенок уж и так и этак наскакивал на Братишку, разыгравшись. И тявкал на него с обидой, и чуть ли не за уши теребил! А тот только отворачивал морду и даже смотреть на Федьку избегал. Даже зажмуривался… Ну а когда Федька начинал чересчур уж докучать, Братишка поднимался и переходил на другое место, до такой степени не обращая внимания на щенка, что иной раз даже наступал на него. Вот такой был Братишка.

Здоровый, жизнерадостный дворняга, он во все собачьи игры играл, как и полагается собакам, с азартом и удовольствием. Но забавам этим Братишка предавался, словно бы снисходя до них. Словно бы уступая какой-то необходимости, традиции, не им заведенной.

Для Джека жизнь, несомненно, и заключалась во всех этих собачьих игрищах. А для Братишки — нет. Для него жизнь была чем-то иным, очень грустным и важным, о чем, как казалось со стороны, он постоянно размышлял.

Он был очень значительный пес, наш Братишка.

Летом, когда поселок был полон дачниками, Братишка и Джек с утра до вечера пропадали по чужим домам. Везде их знали, везде привечали, везде считали своими. Их ожидали заботливо оставленные недоедки, иной раз весьма аппетитные. Хлопот хватало во всякий день — обеги, попробуй не один десяток дач! Но особый азарт, особая беготня начинались в конце недели.

Пуще всего на свете уважали наши дворняги именно выходные: когда съезжаются на дачи компаниями, когда чуть ли не из-за каждого забора начинает тянуть шашлычным дымком, когда орут магнитофоны, народ смеется и, главное, в изобилии закусывает.

Собаки были тут как тут — на веселье и на потеху гостям. Однако можно ли считать, вслед за недобрыми поселковыми языками, что Джек и Братишка, вертевшиеся среди приезжих, были просто-напросто кусочниками? Конечно же нет.

Они честно и весело отрабатывали свой хлеб.

Вертясь среди людей и не видя от них никакого зла, Джек с Братишкой прямо-таки изнывали от желания тоже сделать им что-нибудь приятное. Однако никаким собачьим образованием они, увы, не блистали, даже лапу не давали, и могли отблагодарить людей лишь ко всем без исключения доброжелательностью. Другого-то, впрочем, от них и не требовалось. Их и любили, я думаю, больше всего за непосредственность.

По крайней мере, беленькую болонку Несси, которая время от времени сбегала от своих хозяев и присоединялась к Братишке с Джеком (вот уж кто была кусочница по призванию!), так вот, эту самую Несси люди привечали гораздо более сдержанно, нежели наших дворняг. Иной раз даже гнали от себя, невзирая на все ее несомненные лакейские достоинства: она умела, например, подолгу стоять на задних лапах, умиленно глядя в лицо и высунув язычок, умела не просто давать лапку, а обе сразу, умела притворяться мертвой, высоко подбрасывать кусок, прежде чем съесть его…

Приезжим, однако (и это было очень странно для Несси), явно больше нравилось, если Джек, например, вдруг бухал им на колени свою лобастую голову и начинал сипло, некультурно дышать, сглатывая слюну и глядя прямо в рот человеку. А иной раз — и того хуже! — забирался грязными передними лапами на колени кому-либо и в порыве любвиобилия норовил с поцелуями добраться до его лица.

Его спихивали: «Джек! Балда! Уйди!» — но ни в криках этих, ни в том, как его сталкивали, не было ни раздражения настоящего, ни грубости.

— На, обалдуй, и отстань! — И Джек получал тот же самый кусок шашлыка, ради которого культурной и высокообразованной болонке приходилось унижаться бог знает сколько времени…