Яков Шехтер - Астроном

И немедленно вслед за ним обещанное:

Несколько лет назад я попал на резервистские сборы в Хеврон. Основную лямку тащили подразделения срочной службы, а на резервистов скинули работу, не требующую большой воинской сноровки, однако выматывающей жилы своей занудностью. Основной нашей деятельностью было наблюдение с крыш.

Мы, резервисты, расквартированы на крыше шестиэтажного арабского дома в центре города. Небольшой пентхауз забит двенадцатью койками, вещмешками, оружием, патронами, рациями, и всяческой амуницией. Ровно в семь утра армейский грузовичок – «нун-нун» – развозит пять пар резервистов по крышам, на посты. Двое остаются в пентхаузе, готовят еду, убирают, и тоже наблюдают. Возвращаемся в сумерки, около восьми. Душ, ужин, несколько свободных часов перед сном. Идти некуда – спускаться на улицу строжайше воспрещено. Жизнь протекает на крышах, четыре недели с биноклем у глаз.

Через ночь приходится дежурить, охранять пентхауз и спящих товарищей. Лестница замотана колючей проволокой, но кто-то уже пытался пробраться через нее. Чтобы отогнать ночного гостя хватило оклика часового. На проволоке остались лоскутки рубашки и брюк. Приехавший утром офицер службы безопасности собрал эти лоскутки и для идентификации. Ха-ха-ха! В такого рода тряпье облачена половина жителей Хеврона.

Хеврон расположен на высоте девятисот метров выше уровня моря, окружающие его горы, стары и неухожены. Древние террасы, воздвигнутые еще во времена царя Давида, давно пришли в упадок, а населяющие Хевронскую возвышенность арабы не сильно утруждают себя сельскохозяйственными заботами. Ветер несет кучи пыли, и она моментально оказывается на зубах, за шиворотом, во фляжке с водой, в ушах, ботинках, короче – везде. Просидеть длинный августовский день на плоской бетонной крыше, если единственное доступное укрытие от солнца – узкая полоска тени, отбрасываемая растянутым на прутьях арматуры солдатским одеялом, очень и очень непросто.

Хеврон стекает с холмов, словно кофейная жижа с краев чашки. Касба – старый город – сплошное месиво стен, сложенных из мелких бурых кирпичей, и куполообразных грязно-рыжих крыш. Узкие окна, забранные решетками, тесные, пропахшие мочой улицы. Новые пятиэтажки, облицованные тесаным камнем, расположены привольнее, их разделяют каменистые проплешины, на которых пасутся ослики и овцы. Арабские мальчишки без всякого стеснения совокупляются с овцами прямо под окнами.

Солнце поднимается над квадратами блочных домов Кирьят-Арба, еврейского поселения на окраине Хеврона, высвечивая могучий песочного цвета брус Усыпальницы Патриархов. Задача армии – не допускать столкновений между арабами и поселенцами и поддерживать порядок.

Среди одиннадцати моих напарников оказался старый знакомый – Моти Бялый из Тель-Авива. Когда-то мы вместе учились на компьютерных курсах. Содержание курса давно испарилось из моей памяти, а вот Моти я запомнил хорошо. У него была внешность былинного богатыря из русских сказок: василькового цвета глаза, сажень в плечах, русые кудри, сияющие зубы, румянец во всю щеку – хоть в кино снимай.

До Израиля Моти жил в Харькове, и подвизался в драмтеатре. Особыми актерскими способностями он не обладал, но с такой внешностью достаточно было просто выходить на сцену. Во время перерывов на компьютерном курсе мы много беседовали, и Моти успел рассказать мне частичку своей судьбы. А судьба ему выпала весьма своеобразная.

Внешность и фамилию он унаследовал от русского отца, а беспокойный характер от еврейской мамы.

– Пол-Харькова лежало у моих ног, – утверждал Моти, поводя сигаретой. – Блондинки, брюнетки, девушки, женщины, замужние, незамужние; стоило мне только посмотреть в сторону дамы, как она уже начинала расстегивать кофточку.

Я верил Моти, по той простой причине, что аналогичная картина наблюдалась и в нашем, куда как ограниченном по сравнению с Харьковом, пространстве компьютерного курса. Обучающиеся дамы млели, глядя на Моти. Отблеск его обаяния озарил даже мою скромную особу: с тех пор, как мы стали считаться приятелями, первые красавицы курса, доселе не замечавшие моего присутствия, начали одарять меня ласковыми улыбками.

В какой-то момент счастливого существования в искусстве, Мотину голову посетила идея религиозного пробуждения. Человек он был увлекающийся, и «сгорел» буквально на глазах: спустя два месяца после первых симптомов он уже раскачивался в синагоге, облаченный в тфиллин.