Яков Шехтер - Астроном

Во время очередного затишья, Илья Алексеевич подошел ко мне, присел рядом, и смешно подобрав под себя ноги, спросил:

– Что за мелодию ты наигрывал перед боем с конницей? Тогда, в самый первый раз? – и он, перевирая и путая, попробовал напеть мелодию сопок.

Память у Ильи Алексеевича была великолепная, даже в оцепенении он сумел услышать и почти правильно запомнить мотив. Я не стал запираться, и просвистел мелодию.

– Красиво, – восхищенно мотнул головой Шатров. – Откуда у тебя это?

– Подслушал у порт-артурских сопок.

– Из нее может выйти замечательный вальс. Скажем, на сопках Порт-Артура. Давай, вечерком сядем и попробуем расписать ее для оркестра.

Я кивнул в знак согласия.

Как только опустилась темнота, полк построился в колонну и за два часа вышел к переправе. У самого моста, когда, предвкушая отдых и горячий ужин, солдаты ускорили шаг, из темноты вынырнула японская кавалерия. Морды лошадей были обвязаны платками, японцы неслись молча, размахивая саблями, словно ангелы смерти. Я успел выстрелить два или три раза, а потом вынырнувшая откуда-то сбоку лошадь сбила меня с ног. Помню летящую навстречу землю, покрытую истоптанным снегом и дымящуюся гильзу от патрона. Меня бросило головой в самый центр гильзы, едкий пороховой дым забил ноздри, глотку, из глаз полились слезы, и все померкло.

Очнулся я в поезде. Как рассказали сестры милосердия, японский палаш раскромсал мою правую руку, а копыта лошади разбили голову. Если бы не Шатров, я бы так и остался лежать в прибрежном снегу, пока не умер. Он отыскал меня после схватки, уложил на носилки и с помощью солдат перенес через реку, прямо к палаткам полевого госпиталя. Несколько дней я пробыл без сознания, и за это время, благодаря рекомендации того же Ильи Алексеевича, меня представили к Георгиевскому кресту второй степени. Кавалера двух орденов вывезли в тыл и на санитарном поезде отправили домой, в Россию.

Вагон немилосердно трясло, звенели на стыках мерзлые рельсы, нестерпимо блестел снег за окном и новое в моем теле, нескончаемая, нудная боль напоминала, что все переменилось и все теперь будет по-другому.

Эту запись в дневнике я сделал, как только вынырнул из боли. Рука еще тянет, покалывает, после нескольких букв приходится откладывать карандаш и переводить дух. Наверное, пришло время поставить точку в моем дневнике и хорошенько подумать, как жить дальше. Вспоминая прошедший год, перебирая встречи и лица, я все больше и больше склоняюсь к мысли, что человеческое общество, в том виде, в каком оно существует сегодня, плохо устроено для совместного проживания. Если бы можно было максимально сократить зависимость от него, забиться в какой-нибудь медвежий угол, скрыться, оставив лишь самые необходимые связи, я бы с радостью это сделал.

Сестра милосердия постоянно подходит ко мне, спрашивает, как я себя чувствую, приносит воду, поправляет подушку. У нее круглое, чистое личико, кожа теплого цвета, мягкие руки. За тонкой стеной вагона вперед и назад, влево и вправо, простирается скованная морозом Россия. Безграничные, неоглядные пространства, миллионы людей, чьи судьбы переплетены, связаны с моею бесчисленным количеством невидимых нитей.

Я перечитал свои записки. Они показались мне мелкими и ненужными. Попытка понять русский национальный характер расшибается о покрытую снегами бесконечность, словно стакан о каменную стену. Эту тетрадь нужно спрятать подальше от глаз и никому не показывать. Я сохраню ее, только для себя. Если Б-г даст дожить до старости, будет, что перечитывать. [3]

«В овраге возле иерусалимской Храмовой горы растут две пальмы. И дым поднимается между ними, и там расположен вход в ад. Но ветки этих пальм пригодны для исполнения заповедей.

Когда приходят беды к человеку, то думает он, что вот, ворота ада раскрываются перед ним. Знай, что в каждом бедствии есть две положительные стороны. Одна, что Всевышний снимает с него часть будущих мучений, которые несравнимо тяжелей страданий в этом мире. И вторая, что бедами Он очищают душу, словно жар плавильного тигля очищает золото от примесей. И рассказывают о рабби Элиэзере, сыне рабби Шимона, будто каждое утро он распахивал двери своего дома и призывал страдания: идите ко мне, мои любимые, идите, я жду вас».

Дорогие мои!

Время кончается. Я чувствую это всем сердцем, всей душей, и всей силой своей. Каждый поворот шеи, хруст пальцев, биение сердца говорит, нет, кричит, вопиет – твое время подходит к концу. Я не знаю, что означает для меня конец времени, что случится со мной дальше. Но оно надвигается, страшное в своей неумолимости чудовищное нечто, и мое тело трепещет, понимая неизбежное раньше, чем разум. Наверное, я должен раскаяться, но в чем? Возможно, от меня ждут мольбы о милосердии, но к кому ее обратить? Мой мир ограничен комнаткой, столом, листками бумаги на столе, черной щелью почтового ящика и снами. Надежда увидеть вас, мои дорогие, почти ушла, только серая паутинка еще тянется, тщиться связать прошлое и настоящее, переплести явь с грезами. Я должен понять, обязан немедленно разобраться, в чем смысл этих сновидений, что мне показывают, чему хотят научить.