Айрис Мёрдок - Отрубленная голова

Она поцеловала Джорджи, которая удивленно посмотрела на нее, и взяла ее за руку. Я налил шампанское.

Александр и Джорджи переглянулись. Мы подняли бокалы, и я произнес:

— Мне хочется надеяться, что у странной сказки будет счастливый конец. Наилучшие пожелания Джорджи и Александру от Антонии и Мартина. Любви вам и согласия!

Мы с некоторой неловкостью чокнулись и выпили.

Я налил еще. Всем нужно было поднять настроение, и мы пили как алкоголики. Никто из нас не сказал ни слова. Мы по-прежнему смотрели друг на друга. Лицо Александра стало немного жестче и до нелепости помолодело. Я обратил внимание на его ошарашенный, безумный взгляд, вызванный или безрассудством, или счастьем. Он повернулся и поглядел на Антонию. Его лицо снова будто собралось в фокусе, в нем появился некий зов. Не глядя на него, Джорджи едва заметно склонилась в его сторону, словно ее притягивало магнитом. Их тела уже знали друг друга. Потом Джорджи посмотрела на меня и быстро, тревожно улыбнулась. Она не выказывала волнения и крепко прижимала к губам бокал. Спиртное всегда помогало ей раскрепоститься. Антония сидела, держа бокал в вытянутой руке, как на египетской фреске. Она не сводила глаз с Александра. Уголки губ у нее опустились вниз. Я заметил у нее на щеках румяна. И еще я заметил, как она постарела. Но в конце концов, я и сам постарел за это время. Мне пришло в голову, что мы сейчас похожи на пожилых родителей, желающих счастья молодоженам.

Чтобы прервать затянувшееся молчание, я обратился к Джорджи:

— Какая ты элегантная! Очень модная девушка. Джорджи улыбнулась. Антония вздохнула, мы все слегка засуетились, и Александр пробормотал:

— Жил-был парень — из Питлохри. [16] Курорт в Шотландии. И девушку он модную в саду поцеловал…

Безуспешно пытаясь продолжить разговор, я задал вопрос:

— Кстати, уж если ты упомянул Питлохри, где вы собираетесь провести медовый месяц?

Александр поколебался.

— Полагаю, что в Нью-Йорке, — сказал он и взглянул на Джорджи.

Я тоже посмотрел на нее. А она отвела взор и уставилась в свой бокал.

Мы опять замолчали. Вопрос оказался неудачным и усугубил напряженность. Я обратил внимание, как посуровело и еще сильнее покраснело видное вполоборота лицо Джорджи.

— Как это мило, — торопливо бросил я. — А где вы намерены постоянно жить? Главным образом в Ремберсе? Или в городе?

— Думаю, что и там и там, — отозвался Александр. — Но конечно, по большей части в Ремберсе, и не только во время уик-эндов.

Он говорил как-то туманно, чувствуя растущее беспокойство Джорджи.

— Для Ремберса это будет только к лучшему, — сказал я. — Дому нужны хозяева. Хорошо, что там поселится настоящая семья, а потом зазвучат детские голоса.

Слова вырвались помимо моей воли, и я пожалел о них, услышав тяжелый вздох Джорджи. Она закрыла глаза, и по ее щекам покатились две крупные слезы.

До Антонии тоже донесся этот вздох. Она повернула голову и увидела лицо Джорджи. Затем охнула, ее рот задвигался, кожа около бровей покраснела, а глаза, как два больших колодца, наполнились слезами. Она наклонила голову над бокалом, который держала прямо перед собой, и в шампанское полились слезы. Джорджи прикрыла лицо носовым платком. Мы с Александром переглянулись. В конце концов, что бы ни случилось, но мы с ним очень давно знаем друг друга.

Страстная любовь повсюду находит себе пищу. Пережив шок от поступка Джорджи, испытав новую боль и страдания, я понял, что они стали своего рода каналом, по которому мои желания с возрастающей силой и неистовством поплыли в направлении к Гонории. Все оказалось предрешенным заранее, и действия Джорджи, как бы огорчительны и тяжелы они для меня ни были, помогли расчистить почву. Похоже, что мне неоткуда было ждать утешения. Меня раздели, обрили и подготовили к роли избранной судьбой жертвы. Я мечтал о Гонории, как лишенные надежды мечтают о светлом появлении божества. Рассуждая здраво, мне не на что было рассчитывать. И, однако, меня переполняло ожидание. Лишь когда я отворил дверь дома на Пелхам-крессент, до меня дошло, что, вполне вероятно, во время своего визита я не увижу Гонорию. До этой минуты брат и сестра в моем сознании были неразрывно связаны.

Я закрыл дверь парадного и повесил промокшее пальто. Конечно, я выехал с Херефорд-сквер пораньше и довольно долго гулял под дождем, пытаясь успокоиться и настроить себя на разумный лад. Но все равно у меня колотилось сердце и прерывалось дыхание, когда я постучал в дверь кабинета Пал мера. Я вошел в освещенную, тихую комнату, теплую, сухую и скрытую от мира, словно орех в скорлупе. Палмер был один.