Паскаль Киньяр - Записки на табличках Апронении Авиции

— Как же мне думать о боге, о бессмертии души, когда у меня нет даже сил подумать о том, чтобы осушить струящиеся по лицу слезы?!

Еду в Карены.

Квинт кричал:

— Увы! Мы не сможем слить наши тела во мраке бесконечности!

Я проснулась. Живот мой покрывала испарина. Я вновь была на свидании в Рострах [70] Ростры — место в Риме, где стояли специальные постаменты (изначально для ораторов), украшенные носами захваченных вражеских кораблей. , ожидая запропавшего Силига, нос к носу с циклопической статуей Марсия.

Я люблю утреннюю зарю, люблю смотреть как ее сполохи побеждают ночных призраков.

Как мало-помалу вырисовываются в предрассветной хмари крыши и деревья парка.

Запах ушедшей ночи, пота и любовных утех, которые припоминаешь одну за другою, по мере того как избавляешься от него. Чем больше одежда и косметика скрывают тело, тем благопристойнее оно выглядит.

Люблю прохладную воду, освежающую глаза и грудь.

Я приказываю поставить складное этрусское кресло с ковровым сиденьем у изголовья Спурия. Велю принести туда же кубок вина с виноградников Сетии. Спурий, печальный, с остекленевшим взглядом и дрожащими руками, лепечет, заикаясь:

— Было такое время, когда я еще не родился, и было время, когда ты еще не родилась. Может быть, скоро настанет время, когда меня больше не будет, а ты останешься жить, или, наоборот, я выживу, а ты уйдешь в мир иной. Это будут, несомненно, самые грустные времена. А затем настанет время, когда мы исчезнем оба и никогда уж более не появимся на этом свете.

Пока он говорил, Спатале наливала масла в лампы. А я гладила пальцем его трясущуюся руку.

Слабительный отвар мальвы.

Я ела корюшку и неаполитанские груши, и внезапно мне вспомнились Байи.

Южный ветер и сладкий аромат фруктов в сахарном сиропе.

Красная луна.

По утрам моя прабабка в окружении служанок совершала прогулку по весеннему саду. Говорить при этом запрещалось. Легкая светлая дымка окутывала нежные ростки.

Однажды прабабушка остановилась и нарушила молчание. «Взгляните!» — промолвила она, указав на что-то в траве, — никак не вспомню, на что именно. Сейчас, когда я напрягаю память, мне кажется, она увидела в высокой траве, слева от меня, ночного паучка, ткущего свою паутину. Вокруг, в розоватом утреннем воздухе, дрожали и переливались блестящие капли росы.

— Лягушата спешат по домам, — рассмеявшись, громко сказала прабабушка. — Новый день наступает.

Луциан встретил старуху в желтой кургузой тоге, клянчившую милостыню у южных ворот парка, впустил ее в дом и накормил. Старуха попросила о встрече со мной. Поскольку Луциан счел нищенку болтливой и занятной, он привел ее ко мне в час раздачи еды беднякам. В своих грязных лохмотьях она походила на тухлый яичный желток. Куцый подол не скрывал кривых коленей и оплывших ляжек. А морщинистое лицо и плоский нос с широкими сопливыми ноздрями придавали ей сходство со старой жабой. Я спросила, сколько ей лет. Когда она отвечала, я увидела у нее во рту всего пару черных гнилых зубов. Но зато голос старухи звучал поразительно мягко и музыкально, и изъяснялась она богатым, изысканным языком. Ей было сорок зим, она только что вернулась из Палестины. Подошли служанки; мы начали расспрашивать ее о судьбе знакомых нам беженцев. Старуха сказала, что хочет вина. Я приказала нацедить для нее сетье вина из Байев. «Знаком ли тебе Квинт Альцимий?» — спросила она, взглянув на меня в упор. Я смутилась. «Я ублажала его и так и эдак целых три жатвы, а ты потчуешь меня вином из Байев! — вскричала она. — Вели-ка подать мне массикского!» Я приказала выполнить ее требование. Она принялась взахлеб перечислять имена умерших в изгнании. Взяв ее за руку, я предложила прогуляться по саду, чтобы побеседовать с глазу на глаз. Она согласилась. Оказалось, она любила Квинта в те годы, когда Флавий Афраний Сиагрий был префектом Города и коллегой Антония [72] …Сиагрий был префектом Города и коллегой Антония. — Это означает, что Сиагрий и Антоний правили вместе, находясь в одной должности. . Нищенка премерзко воняла. Задрав тогу, она обнажила ноги доверху, почесала живот и шумно помочилась. Она уже слегка захмелела. Мы подошли к пруду. Утки тихо скользили по переливчатым бликам утренней зари. Старуха уселась на каменную скамью и заговорила, громко шлепая себя по расплывшимся ляжкам: