Александр Терехов - Каменный мост

– Они говорят: не Петрова.

– Что? Господи, главное – ты жив, понимаешь? Что мы есть, живы. И еще долго будем, милый. Я тебя люблю. Запомни. Что бы ты ни… Буду любить тебя всегда. Каждый день. И буду каждый вечер смотреть на дорогу, которой ты завтра уйдешь от меня, и буду верить, что однажды вернешься, даже если не вернешься, я буду верить – и ты вернешься… Поднимешь голову, и помахаю тебе рукой из окна: иди! И ты будешь всегда-всегда. И я всегда буду с тобой. Сейчас тебе надо поспать. Отдохнуть. Утром…

– Я не усну. Но понимаешь, если не Петрова…. мы не смогли. Те ребята, крутые, прикрытые со всех сторон, что всех закапывают, нас приняли и оформили. Там – в мосту – ничего нет, все утекло, и, значит, вообще нельзя ничего – все утекает. Я не хочу! – Я сел и вскочил бы, да она держала.

– Будет, как ты хочешь! Послушай, – сказала серьезно, – я тебе обещаю. Петрова. Значит, Петрова. Эренбург писал про нее. Мы не ошиблись, мы правильно все выстроили – твою плотину – столько свидетелей, и все сходится. Написала – кто? – всего-то лишь одна пожилая женщина! Какая-то! Почему ты ей сразу поверил? Почему ты в себя не веришь?! Какая-то стенографистка, что-то там сплетничали про нее и Уманского – запомнили сплетни, прочли у Эренбурга, и все у них сложилось. Она же не знала, что это Петрова, про Петрову – все получится у нас, мы сильнее всех, спи! – И держала, крепко. – Но даже если и не… Важно то… Ты не один!

– Пойду. Не могу лежать.

– Подожди. Пойдешь. Я не буду тебя держать. – Поцеловала. – Дай мне немного своего времени, полежи спокойно и послушай меня, ложись… Слушаешь? – Она легла рядом, не касаясь меня, и говорила слабым, исчезающим, но различимым голосом: – Я тебя люблю. Представь лето, конец июня… Там, где кончается город, мы с тобой стоим на холме, высокая трава, жаркое солнце… Я люблю, когда тепло, когда теплый ветер… Ты в белой рубашке и светлых брюках, сандалии на босу ногу, а я в красивом легком платье… (Не получится.) Я – очень красивая, для тебя… У нас есть сын. У нас будет еще девочка. А потом, может быть, кто-то еще… Но пока только сын, мальчик. Похож на тебя маленького… Особенно когда улыбается. Он не может спокойно стоять на месте, надо все время куда-то бежать… Догонять бабочек. Но он боится шмелей. Наш сын бежит вниз, в лес, ты ему кричишь, чтобы не бежал быстро под гору… Мы скорей идем вниз за ним, тропинка заросла, трава щекочет ноги, ты помогаешь мне обходить крапиву… Где начинаются деревья – березы и дубы, еще боярышник – мы останавливаемся и целуемся… Нам всегда будет нравиться целоваться… Даже когда будем старенькие и у нас вырастут внуки… Я все равно буду красивой… Я для тебя буду всегда молодой. И мы стоим там, где тень, прижавшись друг к другу, и сын, подбежав, берет за руку тебя и меня, и мы замираем, слушая, как поют про свое птицы, как что-то стрекочет и шуршит в траве, и мы – так счастливы… Столько света… (Корни.) Он ведет нас дальше, через небольшой овраг, там сухие листья и сыро… Мимо черных пней… Ты держишь меня за руку… Ты всегда меня держишь за руку. (Маленькаярука, необходимое соединение. Дома.) Он, наш мальчик, поднимается быстрее нас, первый, и кричит от радости… (Железная посуда, я посмотрел, действительно, края изогнуты, плохо покрашено.) Он зовет нас скорее… Он там увидел реку… Детей всегда волнует, когда много воды… (Заячьи следы на снегу вокруг яблони, погрызенная кора. Снег набирается в сапоги.) Когда не видно другого берега и лето. Он столько еще увидит! Ему столько еще предстоит… Ты срываешь листок ивы… Такой узкий, похоже на лодочку… Ива – доброе дерево. И мне говоришь… Мы все время разговариваем, даже когда молчим… между нами… не бывает… тишины…

Мне показалось, что не спал, но проснулся надежным, ленивым днем и еще полежал, и долго. Никого больше не осталось, из окон несло зимой, в батареи входила вода, и на немного, на удивление отчетливо на переезде «ванная-кухня» (на «кухне» я вышел и постоял: что у вас здесь?) я почувствовал одиночество – жалость или «словно жалость», что некому о себе рассказать, никто не знает, что уеду.

Лидия Ивановна Иванова разбитым, дряхлым голосом от встречи не отказалась, но попросила две недели, пока болезнь; я ждал полтора месяца, не сомневаясь, что на этот раз уроды дадут себя опередить: она доживет.

Дом десять по Симферопольскому проезду, третий подъезд, четвертый этаж, давно обитая дерматином дверь – шляпки гвоздей хороводятся вокруг замочной скважины и выстраиваются диагоналями – долго, неслышно шла она, эта женщина, к двери и отперла.