Александр Терехов - Каменный мост

– Я столько дней переживаю, как плохо я с вами поговорила… Просто места себе не нахожу. Надо было рассказать все, что знаю (ничего ты не можешь знать). Но это так больно для меня…

Я выкладывал на стол кофе, конфеты, печенье. Прежняя блузка, но Лида Иванова словно размягчилась, подошла вплотную к разделявшему нас стеклу, у нее оказались другие пальцы, другой нос, я обнаружил в комнате деревянную тумбу с цветком – разве была? Она спешила, Лида Иванова, поняла, что я, кто бы ни был, кто бы меня ни послал, – последний, и больше никто ее не выслушает, но даже я – не слушал.

– Прошлый раз вы разговаривали со мной, как на допросе ( ты просто глуховата, я заика, приходилось чеканить слова ), а меня никогда не допрашивали…

Простолюдины родители шевельнулись и испарились: росла в семье дяди – Н.И.Пахомова, наркома водного транспорта, жили в Доме правительства, дядя дружил с Калининым, трижды видела императора: зашел в обед на дачу к Калинину и подсел за стол, Калинин по кругу представлял едоков, все как-то шутливо, она с ужасом ждала: про меня – про нее: «А это Лицька. Только начала работать, а уже жалуется, что маленькая зарплата!»; еще – на кавказской даче Калинина император пододвинул тарелку: «Попробуйте. Вам должно понравиться»; прожевала что-то, стесняясь выплюнуть, дождавшись неизбежного вопроса: «А знаете, что это было? Бараньи яйца!»; и – там же, на Кавказе, на даче императора играли в кегельбан, нагнулась, чтоб пустить шар, и вдруг услышала за спиной голос государя: «Ловите!» Красивая девушка быстро обернулась: от императора летел к ней гранат – успела перехватить его у самой груди с обезьяньей сноровкой, он восхитился: «Все успевает!» – Больше ничего не помнит. О чем говорили, что ели, во что император одет – не помнит.

Устроили ее после курсов во Внешторг и согласовали в Америку – родители плакали, а Калинин одобрил, ей двадцать с небольшим, я быстро подсчитал, сейчас – девяносто; в Америке понравилось, посольский сын катал на лимузинах, поражали магазины, возвращаться страшно – дядя нарком переехал из Дома правительства на Грановского и писал ей: тебя ждет комната, большая и светлая, – дядю расстреляли, и паспорт ее из квартиры исчез. Прислали Уманского – тот не танцевал, не пил, не злой. Близких отношений в Америке между ними не… близкие отношения начались в Москве.

Лида Иванова вернулась, паспорта нет, получила направление в ВОКС; председатель Смирнов принимал в мрачном, затененном кабинете: репрессированные среди родственников есть? Она, не закрывая глаз, зажмурилась от ужаса: «Муж тетки». Вдруг из темного, совершенно пустого угла за ее спиной возник смуглый человек, знавший по своей должности все, и тихо пояснил: «Это не прямое родство».

Да, все это очень… Что меня еще интересует? Ничего. Где вы встречались? Пока не вернулась его семья, я приходила в гостиницу «Москва», официант приносил еду из ресторана и раз выплеснул ей на ноги кипяток. Эренбург звал официанта так: «Гарсон!» Потом – у нее, жила в коммуналке, большая комната в арбатском переулке, два окна выходили в сад американского посла, – по ночам на лестнице дежурили люди правды, страшно подниматься в темноте после работы, зная – там кто-то невидимый есть и еще шепчет: «Поднимайтесь, не бойтесь». Воду грели на кухне, комната топилась дровами. Дрова раздобыл Уманский и перетаскал в комнату сам. Водил ее повсюду – в Большой театр, в консерваторию на Седьмую симфонию Р-ова, в летнее кафе в ВТО, гостили у Эренбурга, встречали вместе Новый год – не стеснялся, не боялся, со всеми знакомил. Словно будущую жену. Домой возвращались на трамвае или пешком, он хорошо знал Москву – показывал адреса великих.

Никогда не говорил со мной о работе, и о политике не говорил, и о будущем – ни слова, считал красивой, называл «цыпленком», «Лидуська», лежал с ангиной в больнице и передавал записки – записка сохранилась всего одна: как правильно распределить сигареты и шоколад из посылки. Ссорились один раз. Он первый позвонил: «Капитулирую». Я никогда не звонила ему сама.

Мне кажется, он не радовался, что уезжает (Эренбург описывает прыжки восторга), приехал сразу после гибели дочери, рыдал, не помню, что говорил, назавтра приехал на работу – проститься, и вечером – ко мне домой, ненадолго (проститься – по-другому, за сутки между гибелью Нины и отъездом Костя увидел ее три раза, всю выбрал, до крохи; а вдруг и правда полюбил девчонку мужик, покативший за сорок, и не радовался, что так удобно отцепит ее – уезжаю, и что тут поделаешь?). Я очень переживала, но виду старалась не подавать.