Ингрид Нолль - Прохладой дышит вечер

Пару часов мы чувствовали себя будто в сказке: мама, я, Алиса, Ида, Фанни, Моника и Хайдемари. К вечеру, однако, нам стало недоставать мужской компании. Ни у одной из нас, кроме Иды, не было мужа. Мама, Моника и я — вдовы, Алиса — пока только невеста, Фанни и Хайдемари — вообще незамужние девицы. Среди нас время от времени появлялись лишь двое совсем маленьких мужчин, которые бросались к маме или Монике.

На ужин был картофельный салат, приправленный майонезом, ярко-желтым от яичного желтка, вбуханного в него в огромном количестве, ведь о холестерине тогда никто и не слыхивал. Перед трапезой мама произнесла молитву, долгую молитву, чтобы помянуть своего почившего супруга и павших на войне сыновей.

— Ты Альберта забыла, — заметила я. Все ошеломленно взглянули на меня.

Фанни смиренно произнесла:

— Господь да простит нашего брата.

Мама молчала, и я почувствовала, что смерть младшего сына осталась ей вечным упреком.

Спустя неделю, как я уже вернулась домой, мне вдруг показалось, что я беременна. «Без паники, — успокаивала я себя, — подожди и Хуго пока не беспокой». К врачу я не пошла, как не ходила и раньше, беременность — не болезнь. Надо было прийти в себя и потом уже решать, как быть.

Хуго пришел позже обычного. Он сообщил, что Алиса звонила в гостиницу. Она возила Иду на обследование и подозрения ее подтвердились. У моей старшей сестры был обширный склероз.

— И что это значит? — спросила я, не в силах отделаться от мысли, что болезнь, может быть, неизлечима.

— Воспалительный процесс в центральной нервной системе, — просветил меня Хуго. — Болезнь протекает скачками, есть формы даже доброкачественные, а есть и неизлечимые. Сейчас нельзя сказать: может, Ида скоро сможет передвигаться только в инвалидном кресле, а может, выздоровеет совсем. А потом он произнес фразу, от которой мне до сих пор больно: — В данных обстоятельствах я не могу оставить свою жену без помощи…

«А как же я?» — едва не вырвалось у меня, но я сдержалась. Кроме того, у меня для Хуго была хорошая новость: письмо от франкфуртского книготорговца. Если его приглашают на работу, подумала я, нужно это отметить.

Хуго же бегал по комнатам, сновал вверх и вниз.

— Ты на моем месте поступила бы точно так же, — уверял он меня, словно оправдываясь.

Тут он заметил на кухонном столе письмо, вскрыл его и прочел. Через три недели его ждали во Франкфурте, он начнет работать в магазине, пока только полдня, потому что на целую ставку еще нет денег.

Радоваться вместе с ним у меня не было сил. Я пожаловалась на усталость и молча ушла спать.

Хуго уехал во Франкфурт уже на другой день, пораньше, чтобы присмотреть себе жилье. В ресторанчике наших родичей, где нам наливали яблочный сидр, ему отвели мансарду, за это по вечерам он должен был работать у них в баре. Хуго тут же на это согласился. Существование его было, по крайней мере, обеспечено. В ресторанчике по-прежнему подавали зайчатину, так что голод Хуго не грозил. Квартиру он нашел, хотя в разрушенном городе было весьма непросто, и теперь собирался забрать к себе Иду и Хайдемари. Для меня места в его новой жизни больше не было.

Когда Хуго увидел мое лицо, он захотел меня утешить, но я отшатнулась. Ну и пусть убирается прочь со своей женушкой, которая еле-еле шевелится, и дочку свою неуклюжую пусть с собой забирает! А что, если я жду от него ребенка, что, если я ношу его сына?.. А может, в конце концов все снова наладится: с Хуго во Франкфурт поеду я, а не Ида?

Никогда еще в жизни я так не страдала, не мучилась, не боролась с собой. Как мне хотелось чуда! Но когда моя беременность подтвердилась, какое же это было чудо? Никаких чудес, самое что ни есть закономерное последствие нашего с Хуго сожительства.

Я и теперь еще плачу, вспоминая все это, сейчас, после стольких лет, когда жизнь моя уже прожита. Кроме Алисы, никто не знал, как я была несчастна и одинока.

Телефон звонит. Я энергично сморкаюсь и беру трубку. Это не мои дети и не внуки, это Хайдемари. Она кричит в трубку, будто я глухая. Они с отцом уже едут.

— Завтра будем. Я завезу к тебе папу, кофейку выпью и дальше поеду. А вам, конечно, будет о чем поговорить.

Я забываю спросить, надолго ли Хуго у меня останется. Хайдемари едет в Мюнхен, зачем это, интересно? Я начинаю нервничать. «А в котором часу вас ждать?» — спрашиваю я. «К четырем», — отвечает она.

Она еще что-то говорит, но я ее не слышу — задыхаюсь от возбуждения, в ушах шумит, сердце колотится. Кладу трубку, мне надо прилечь. Что ты теперь чувствуешь, Хуго? А тогда, что ты чувствовал тогда? Казалось, я все теперь забыла, но вот опять медленно что-то припоминается: у Хуго очень мягкая кожа с тонким ароматом. Хуго любил дорогие одеколоны после бритья, но расходовал их очень экономно.