Маргерит Дюрас - Модерато кантабиле

Она откинулась на спинку стула — резко, всем телом, каким-то почти вульгарным движением отвернулась от него.

— Но порой его тень точно черные чернила, — мягко, едва слышно возразила она.

— По-моему, все это не имеет никакого значения. — И, смеясь, протянул ей бокал с вином. — Эта женщина стала настоящей пьянчужкой. По вечерам ее видели в барах по ту сторону арсенала, она на ногах не держалась. О ней тогда много злословили.

Анна Дэбаред изображает изумление, слегка через край.

— Я догадывалась, но не думала, что все могло зайти так далеко. Может, в их случае без этого было не обойтись?

— Впрочем, мне известно об этом не больше вашего. Лучше рассказали бы вы мне что-нибудь еще.

— Хорошо, — с отсутствующим видом согласилась она: мысли ее были далеко. — Иногда, по субботам, по Морскому бульвару проходит пара-тройка пьянчужек. Они во все горло распевают песни или спорят между собой. Доходят до самых песчаных дюн, до последнего фонаря, потом поворачивают назад, не замолкая ни на минуту. Обычно они появляются очень поздно, когда все уже давно спят. Ах, если бы вы знали, как отважно бродят они по той части города, такой пустынной по ночам!

— Вы лежите в этой вашей просторной комнате, такой тихой, до вас доносятся их голоса. В комнате царит будто случайный беспорядок, он вовсе не в вашем характере… Вы лежали в постели, вы были там.

Анна Дэбаред вся сжалась и, что с ней иногда случалось, как-то обмякла, будто вовсе лишилась сил. Голос отказал ей. Руки снова немного задрожали.

— Этот бульвар, его хотят продолжить дальше, за дюны, — пробормотала она, — очень скоро, говорят, есть такой проект.

— Вы лежали там. Никто не знал об этом. Через десять минут наступит конец рабочего дня.

— Я знала это, — продолжила Анна Дэбаред, — и… все эти последние годы, в любое время дня и ночи, я всегда это знала, всегда…

— Спали вы или бодрствовали, одетая или совсем нагишом, все эти мужчины, проходя мимо ваших окон, оставались за пределами вашего существования.

Анна Дэбаред встрепенулась как-то виновато и неожиданно стушевалась.

— Не стоит так говорить, — возразила она, — я ведь помню, всякое бывает…

— Да, верно, всякое бывает.

Теперь она уже ни на мгновение не отрывала взгляда от его рта — единственного, что еще освещал последний свет уходящего дня.

— Издалека, весь такой закрытый, прямо у моря, в самом красивом квартале города, этот ваш сад, он кажется совсем другим. В июне прошлого года — через пару дней будет уже год — вы стояли лицом к нему, у входа в дом, встречая нас — тех, кто работает на литейных заводах. На груди, полуобнаженной, был приколот белый цветок магнолии. Меня зовут Шовен.

Она снова принимает свою обычную позу, облокотившись на стол и приблизив к нему лицо. Взгляд блуждающий — выпитое уже дает о себе знать.

— Я знала об этом. И еще что вы без всякого объяснения, без всяких причин уволились с литейного завода, но что вам все равно скоро придется снова вернуться туда, вы ведь так и не нашли себе в городе никакой другой работы.

— Расскажите мне что-нибудь еще. Скоро я уже ни о чем вас больше не попрошу.

И Анна Дэбаред старательно, почти как школьница, принялась пересказывать урок, который так никогда и не выучила:

— Когда я появилась в этом доме, эти бирючины [1] Род кустарников, реже деревьев семейства маслиновых. уже росли там. Их было много. Когда приближалась гроза, они скрежетали, скрипели, точно стальные. Привыкнуть к этому было все равно что… понимаете, это было все равно что слышать биение собственного сердца. Но я привыкла. А то, что вы рассказывали об этой женщине… это все неправда, будто ее видели такой пьяной, что она и на ногах не держалась, в барах квартала, что вокруг арсенала.

Снова завыл гудок, бесстрастный и неотвратимый, заглушая весь город. Хозяйка посмотрела на часы, отложила свое красное вязанье. Шовен заговорил так спокойно, будто ничего не услышал:

— Много женщин уже жило в этом доме, и все они слышали скрип бирючин вместо биения собственного сердца. Эти бирючины и тогда уже были там.

Все они умерли у себя в спальне, за этим буком, который, что бы вы там ни говорили, теперь уже больше не растет.

— Но ведь неправда и то, что вы говорили мне об этой женщине, будто она каждый вечер напивалась до бесчувствия.

— Да, и это тоже неправда. На ведь дом такой огромный. Он занимает сотни квадратных метров. И он такой старый, что можно поверить во что угодно. Должно быть, порой там бывает очень страшно.