Марина Палей - Под небом Африки моей

Ванька, мне снова двадцать семь, посмотри на меня, Ванька, скажи между делом, как ты говорил раньше: Маза, тебе нужна хаза? А я тебе отвечу: думаешь, я не знаю, что такое «хаза»? Да будь я и негром преклонных годов! Нассав на режим их уродский! Я русский бы выучил только за то! Что им разговаривал Бродский!.. Ванька, не бросай меня в этой страшной морилке, не оставляй меня здесь, молю тебя, Христа ради, возьми меня с собой, возьми меня с собой, возьми меня с со…

…Почему это случилось, когда я увидел его? Почему именно в тот самый миг, в тот самый миг? Да, в тот же самый: ведь моя боль, которую невозможно перекодировать в буквы, не заняла много времени, она всегда со мной, – так вот – кого мне спросить об этом? – почему именно в тот самый миг, когда я увидел его, откуда-то, словно с самого Неба, хлынуло в мое сердце вот это самое, это самое, это! –

И сердце вошло в инобытийный ритм. Ванька, кричу я, стой, Ванька, стой, я пытаюсь бежать, расталкивая плотную толпу, что-то грузно валится с лотков, что-то скользко рассыпается под ногами, валятся сами лотки, а я вижу только, как он уходит, уходит, он удаляется, пересекая площадь, прямиком на закат… Ванька, ору я, стой, стой, ору я, стой, Ванька, стой, он, замедлив шаг, вроде приостанавливается, но не на мой беззвучный крик, а, как мне кажется, на совокупный оглушительный рев толпы, на визг и вой возбужденных скорой кровавой расправой глоток, я, видимо, на лету сбил с ног торговцев, покупателей, я, видимо, порушил, превратил в хлам какие-то их материальные ценности, стой Ванька, стой.

Но Ванька не слышит меня… прикурив, он идет дальше… Только перед тем, как завернуть за угол, он слегка оборачивается, и, над эбонитовыми баррикадами озверелого мяса, в последний миг, что я стою на земле, я вижу: он не похож на Ваньку, он не похож на Ваньку, а меня уже валят, меня повалили, мне заломили руки, меня уже избивают, то есть отвлекают от важной мысли: разве я не помню, Ванька, что новые русские гангстеры сделали тебе пластическую операцию?.. а иначе – зачем они тебя украли? И, главное: разве я не помню, как ты оборотничал, Ванька, даже вне своей воли, как ты становился огромным, а потом вдруг, резко, маленьким, как с непривычки падали в обморок женщины, как отступались от тебя менты, так что уж на такой-то мякине, Ванька, ты меня не проведешь, меня можно сбить ногами на землю, вот как сейчас, но сбить с толку оборотническим твоим обличьем – одним из бессчетного множества твоих обличий – нет, Ваня, ты меня этим уже не собьешь, кстати, я почему-то почти не ощущаю ударов, мне уже не надо тратить мысли на боль, правда, я еще вижу ноги, они мелькают-мелькают-мелькают, черные, на фоне синего неба, на фоне синего неба, да-да, неба, пора покинуть скучный брег мне неприязненной стихии… стихии… стихии… и средь полуденных зыбей, под небом Африки моей, вздыхать о сумрачной… вздыхать о сумрачной… как же там было? О сумрачной… Ноги безостановочно молотят того, кому ты говорил, негр стал белым как мел и наклал в штаны , они обрабатывают его подробно, добросовестно, как тогда, в Столице, за мусорными контейнерами, странно, что боли уже совсем нет и словно бы нету тела, а есть только ясное знание, которое я тебе сейчас выложу, Ванька: знаешь, а я ведь это сразу понял, еще тогда, когда впервые услышал тебя, ну да, когда впервые вобрал в себя твою речь, я ведь уже тогда, с самого начала, знал, что ты не отпустишь меня вовек, что мы навсегда вместе.

Руководство их страны как раз на этом отрезке эпохи издало Постановление «О мерах по усилению борьбы против чрезмерного веселия на Руси», вследствие которого стала строго-настрого возбраняться продажа алкогольных напитков ранее, чем с двух часов дня. Соответственно, подавляющая (и подавленная) часть населения, к которой относился и упомянутый доцент, до двух часов дня оставалась практически невменяемой, а более-менее приходила в себя, если повезет, примерно к четырем. Из этого уточняющего воспоминания я делаю вывод, что приводимая здесь лекция началась раньше двух.

Если попытаться воспринять смысл этой фразочки буквально, чего я делать не советую, то (к вящему ужасу эскулапов – и к профессиональному удовольствию патологоанатомов) он подразумевает, конечно, не вино и уж всяко не пиво, но доступные широкой потребительской массе жидкости от сорока градусов и выше.