Виталий Бернштейн - Осень в Бостоне

– Вы знаете адрес фермы?

– Это на окраине Шэрона, недалеко от Девяносто пятой автострады. Адреса не знаю, но как туда ехать, могу показать.

Стивенс достал из пакета и положил на кухонный стол словесный портрет женщины, что навестила Салли Донован в больнице.

– Знакома вам?

– Запамятовал, как ее зовут. Это помощница апостола. Тот лишь изредка оставался ночевать на ферме, чаще, после вечерних молитвенных собраний, уезжал куда-то. И она вместе с ним.

– Помощница принимала участие в той оргии?

– Самое активное.

– Апостол приезжал и уезжал на машине?

– Да.

– Не помните номер машины или хотя бы марку?

– К сожалению, в этом смысле от меня проку мало – зрение никудышное, – Донован ткнул пальцем в толстые линзы очков. – Видите: восемь диоптрий… Помню только, что это была большая машина черного цвета.

Стивенс многозначительно посмотрел на Пола. Тот виновато опустил голову.

– Машина всегда останавливалась за воротами фермы, апостол выходил, а машина уезжала. Если он не собирался ночевать на ферме, машина к ночи опять появлялась за воротами.

– Значит, был шофер?

– Да. Но он никак не участвовал в жизни секты на ферме. Кроме апостола и той помощницы, шофера никто не знал.

Стивенс достал из пакета фотографию кольца с монограммой «АТ», показал Доновану.

– Такие кольца носят все члены секты, – объяснил тот. – «АТ» означает Апостол Теофилус, а человеческая фигурка с крыльями изображает ангела, который возвестит о конце света.

– Как апостол выглядит?

– Выше меня примерно на полголовы, широкий в плечах, физически очень сильный. Всегда был одет в сутану с капюшоном. Иногда капюшон соскальзывал, и становилась видна большая, бугристая, совершенно лысая голова. Когда во время проповеди он подымал руки вверх, рукава сутаны опадали, обнажались предплечья, сплошь покрытые татуировками: змеи там всякие, черепа, ножи. Вот, вроде бы, все, что помню…

– Мистер Донован, вы предоставили очень ценную информацию. Но ваша помощь еще будет нам нужна. Следует создать словесный портрет апостола. Также вам предстоит печальная обязанность – официально опознать тело Салли в морге. Но это все потом. А сейчас, не откладывая, мы едем с вами на ферму. Боюсь, там нас ждут не очень веселые открытия.

Стивенс достал мобильник, набрал номер своего отдела. Ответила секретарша.

– Значит, Арчи уже улетел, а остальные разъехались по полицейским отделениям? Так… Прямо сейчас свяжись с ребятами. Пусть отложат свои беседы в полицейских отделениях. Передай мой приказ: через час всем быть в Шэроне. Там городская библиотека есть – встречаемся у входа, на парковке.

Стивенс посмотрел на часы. Повернулся к Милтону, Полу и Доновану.

– Едем!

Без четверти два тщательно выбритый Городецкий стоял с букетиком красных гвоздик, как и договорились, у входа в зал, где должен был выступать именитый поэт. Желающих его послушать в этот воскресный день было много, вокруг разноголосо звучала русская речь. Городецкий занял позицию чуть сбоку от дверей, вглядываясь в лица проходящих женщин. К слишком молодым или слишком старым он сразу терял интерес, на остальных бросал – как бы невзначай – изучающие взгляды. Иногда в его глазах вспыхивала надежда, иногда они туманились неприкрытым ужасом.

Появления Верочки он не заметил. Чья-то рука, на которой висела небольшая черная сумочка, дотронулась сбоку до его локтя, мягкий женский голос спросил: «Семен Ефимович?» Это была она. Городецкий, засмущавшись, вручил ей букетик и торопливо отошел к кассе за билетами.

Ему удалось рассмотреть Верочку, лишь когда они уселись в зале. Волосы у нее были густые, черные, кое-где проступали и седые. Носик ровный. Перед ушной раковиной кожу прочертила вертикальная морщинка, та самая, которую подсмотрел когда-то Бальзак у стареющих женщин. Когда Верочка наклоняла вперед голову, кожа ниже подбородка собиралась в складку, но небольшую, не так, как у Агнессы. («Погляди лучше в зеркало, старина, – рассердился вдруг на себя Городецкий, – сам-то каков»). Зато глаза у Верочки были блестящие, полные жизни и, кажется, добрые.

Они успели перекинуться всего несколькими общими фразами, потом свет в зале начал медленно тускнеть, на освещенную сцену вышла дебелая дама. Пальцы с тяжелыми золотыми кольцами сжимали микрофон. Дама начала издалека, с Пушкина, которым открылась эпоха великой русской поэзии. А завершает эту эпоху, по словам дамы, гениальное творчество Ямпольского. Как-то так получалось, что после Ямпольского ничего нового уже появиться не может, развитие русской поэзии благополучно закончилось. Во вступительном слове были подробно рассмотрены яркие детали его биографии, основные мотивы творчества. «А теперь перед нами выступит, – дама закатила глаза к потолку, голос ее взволнованно задрожал, – величайший поэт двадцатого столетия!»