Алексей Фомин - Затон

В клинике Слава вел себя спокойно и вполне адекватно, а поскольку психушка та была гражданской, и официально за ним никаких нарушений закона не числилось, то уже через четыре месяца его выписали на волю с диагнозом «маниакально-депрессивный психоз». Правда, главврач, добрая душа, собственной рукой приписал в конце: «в стадии ремиссии».

Слава вернулся в родной город, к отцу-матери. Первые две недели, как бы по инерции, провел в режиме, к которому привык в психушке. Позавтракал и – на диван. Лежит, смотрит в потолок. Пообедал и – на диван до ужина. На все вопросы отвечал односложно: «Да, нет», – а то и вовсе к стенке отвернется. Лишь только изредка, когда мать уж совсем достанет своими увещеваниями: «Слава, сынок, ты сходил бы погулял. К друзьям своим прежним зайди. Они уже все переженились, детишек завели. Может, и тебя с кем-нибудь познакомят», – он выходил на часок из дому, пройтись. «Какие, к черту, друзья, – думал он, – как уехал в семнадцать в военный институт поступать, так… Пятнадцать лет прошло все-таки».

Но вдруг все круто изменилось. То ли материны уговоры подействовали, то ли сам Слава осознал, что он уже не в больнице и ему не надо ни перед кем изображать спокойного психа, но как будто кто-то у него внутри невидимый тумблер переключил.

Слава стал подниматься рано, вместе с отцом, и, выпив кружку чая, уходил из дому. Появлялся поздно вечером, к ужину. Только в воскресенье никуда он не ходил, оставаясь дома. Поначалу мать обрадовалась столь активному возвращению сына в жизнь, но потом, осознав, что она полностью утратила контроль за ситуацией, встревожилась. А встревожившись, по женскому обыкновению принялась давить на супруга, побуждая его к активным действиям:

Отец, слышь… Слава-то целыми днями где-то пропадает.

Ну и что? Он взрослый мужик. Четвертый десяток уже.

Как это что? Нынче только и слышишь: здесь убийцы, там бандиты, тут наркоманы… Боюсь, как бы он не с теми людьми связался. А тебе лишь бы отпихнуться…

Да сколько тебе говорить… Не мальчишка он уже. Наверное, на работу куда-нибудь устроился. Спроси у него.

Спрашивала, не говорит.

И что ты от меня хочешь?

Надо узнать, куда он ходит.

Каким образом?

Проследи за ним.

Я?! Да чтобы я слежкой занимался?! Да еще за родным сыном?! – энергично возмутился отец.

Он еще долго бухтел и возмущался, но женская логика, особенно замешанная на материнской любви и заботе – это страшная сила. Против такой силы не попрешь.

И в субботу отец отправился следить за Славой. К величайшему его удовольствию эта позорная миссия завершилась чрезвычайно быстро.

Через двадцать минут он уже вернулся домой и, раздеваясь, победоносно глянул на встревоженную мать, вышедшую в прихожую встречать его.

Старая ты дура, – с ласковой укоризной сказал он. – Ишь чего удумала… Следить… В библиотеку он ходит. За два квартала отсюда.

В библиотеку? – растерянно переспросила она. – Слышь, отец… А может, ты на заводе узнаешь… Ну, насчет работы для Славы…

Да погоди ты с работой… Оставь парня в покое. Может, это у него так стресс наружу выходит. Мы же ничего не знаем, что у него там было да как… Не торопись. Придет время, он сам устроится.

Слава ходил в библиотеку, как на работу. Еще и домой книгу прихватывал – ночью почитать да чтоб воскресенье зря не пропадало. Читал много и взахлеб, словно стараясь наверстать упущенное за все годы своей прошлой жизни, относясь к этому занятию с восторженностью и прилежанием неофита. Читал бессистемно, то, что под руку попадется. От современных женских детективов до Гомера. Потом, почему-то вспомнив про школьную программу, ухватился за русскую классику. Толстой привел его в восхищение. «Война и мир» – вот это небоскреб. Ни обойти, ни перепрыгнуть, только объехать можно. И то с чрезвычайным почтением. «Тихий Дон» вверг его в благоговейный ужас от осознания глубины той черной бездны, в которую способен пасть русский человек. Достоевского он деловито отставил в сторону. Это, конечно, мощь и сила, но слишком много времени отнимает. Больно тяжело он у него пошел. А вот времени-то у Славы как раз и не было. Тургенев заставил его кисло поморщиться. А дальше были Бунин и Вересаев, Солженицын и Булгаков, Мережковский и Набоков, Гроссман и Платонов… А потом ему на глаза попался томик Чехова. Он мигом проглотил десять томов и понял, что больше не хочет читать художественную литературу. Он даже пришел в легкое недоумение, как это люди еще могут пытаться что-то писать, когда уже есть Чехов.