Джеймс Болдуин - Комната Джованни

– Почему вы думаете, что мы не верим? А во что верите вы?

– Я не верю в эту чушь по поводу времени. Время у всех общее, как вода для рыб. Все в той же воде, а если кто и попытается оказаться вне её, с ним случится то же, что с рыбой, – он погибнет. А знаете ли вы, что происходит в этой воде, во времени? Большие рыбы поедают маленьких. Вот и всё. Большие рыбы жрут маленьких, а океану наплевать.

– Бросьте, пожалуйста, – сказал я. – В это я не верю. Время не вода, мы не рыбы, и у вас есть выбор: быть съеденным или не есть самому. Не есть, – добавил я поспешно, немного покраснев от его довольной сардонической улыбки, – маленьких рыб, разумеется.

– Выбор! – возмутился Джованни, отвернув от меня лицо и, казалось, обращаясь к невидимому союзнику, давно подслушивающему весь разговор.

– Выбор!

Он снова повернулся ко мне:

– Да, вы настоящий американец. J'adore votre enthousiasme! [20] Обожаю ваш энтузиазм! ( фр .).

– А я обожаю ваш, – заметил я вежливо, – хотя он и помрачнее моего оттенком.

– Так или иначе, – сказал он мягко, – я не знаю, что ещё можно делать с маленькими рыбками, кроме как поедать их. На что ещё они годны?

– В нашей стране, – начал я не вполне уверенно, – мелкие рыбёшки вроде бы объединились и покусывают кита.

– От этого они не станут китами, – возразил Джованни. – Единственным результатом этого покусывания будет то, что величие перестанет существовать где-либо в мире, даже на дне морском.

– Именно это вы имеете против нас? Что у нас нет величия?

Он улыбнулся – улыбнулся так, как улыбаются неравному по силе противнику, готовясь отказаться от противоборства.

– Peut-être. [21] Может быть ( фр .).

– Да вы здесь просто невыносимы, – сказал я. – Это вы убили величие прямо здесь, в этом городе – камнями ваших мостовых. А ещё толкуете о маленьких рыбках!..

Он продолжал усмехаться. Я замолчал.

– Не останавливайтесь, – сказал он всё с той же улыбкой. – Я слушаю.

Я допил коньяк.

– Это вы свалили на нас всё своё merde, [22] Дерьмо ( фр .). – проговорил я угрюмо, – а теперь говорите, что мы варвары, потому что от нас воняет.

Он пришёл в восторг от моей угрюмости.

– Вы очаровательны, – сказал он. – Вы всегда так разговариваете?

– Нет, – ответил я и опустил глаза. – Почти никогда.

В нём появилась какая-то кокетливость.

– Тогда я польщён, – сказал он с внезапной, приводящей в замешательство серьёзностью, таившей в себе тем не менее тончайший привкус насмешки.

– А вы, – выговорил я наконец, – вы уже давно здесь? Вам нравится Париж?

Он колебался одно мгновение, потом разулыбался, вдруг став по-мальчишески робким.

– Зимой здесь холодно. Мне это не нравится. А парижане – мне кажется, что они не слишком дружелюбны. А вам?

Он не стал ждать ответа.

– Они не похожи на тех, кого я знал, когда был моложе. В Италии мы сердечнее, мы танцуем, поём и любим. А эти, – и он посмотрел в зал, потом на меня, потом допил кока-колу, – они холодные. Я не понимаю их.

– А французы говорят, – стал я язвить, – что итальянцы слишком расплывчаты, слишком изменчивы, что у них нет чувства меры…

– Меры! – вскрикнул Джованни. – Ох уж эти мне обладатели чувства меры! Они считают каждый грамм, отмеривают сантиметр, эти люди; они складывают сэкономленные крохи в пачку, бумажка за бумажкой, год за годом – в чулок или под матрас. И что им остаётся от этой меры? Страна, которая разваливается на части, очень размеренно, у них на глазах. Мера… Мне не хочется оскорблять ваш слух наименованием всего, что, я уверен, эти люди отмеривают, прежде чем решиться хоть на что-то. Могу я теперь вас угостить, – спросил он неожиданно, – пока старик не вернулся? Кто он? Ваш дядя?

Я не знал, используется ли «дядя» в качестве эвфемизма. И почувствовал острое желание объяснить своё положение, но не мог придумать, как это повернуть. Я засмеялся:

– Нет, не дядя. Просто знакомый.

Джованни посмотрел на меня. И от этого взгляда я понял, что ещё никто за всю жизнь не смотрел мне по-настоящему в глаза.

– Надеюсь, он вам не очень дорог, – сказал он с улыбкой, – потому что он кажется мне глуповатым. Неплохой человек, понимаете, просто глуповатый.

– Пожалуй, – сказал я и сразу почувствовал себя предателем. – Он вообще ничего, – поспешил я добавить, – добрый малый. – («Это тоже неправда, – думал я. – Он далёк от того, чтобы быть добрым».) – Во всяком случае он, разумеется, мне вовсе не дорог.

Я снова вдруг почувствовал это странное стеснение в груди и удивился звуку своего голоса.