Дмитрий Петровский - Роман с автоматом

Дождь лил стеной, не заботясь о том, что кому-то он может быть неугоден. И точно так же в этом французе, и в том, что она сейчас сидит с ним в баре и смеется, а он тараторит и брызгает – в этом тоже что-то было от дождя, от стихийности, чего-то такого, что не остановишь так просто.

– Schlaghebel, Stuzriegel, – вспомнилось мне, и я улыбнулся. Не остановишь… «Нет, почему же?» – подумалось мне, и вдруг встряхнуло при мысли о том, что остановить и правда можно.

Дождь кончился так же резко, как начался: струи вдруг переломились и прервались. Немножко покапало, как из неисправного душа, и перестало вовсе. Я привстал со ступенек: с меня лилась вода. Я медленно поднялся по лестнице и, подумав, что, наверное, в таком виде не стоит возвращаться в гостиницу, решил немного прогуляться. Заблудиться в этом приморском городке, состоящем из одних отелей, было невозможно: по сути там была одна улица, эспланада вдоль берега, и с одной стороны было море, а с другой – подножье гор. Я прошелся по открытой поляне: там было несколько ресторанов, пахло рыбой и кухней: как у нас, только более грубо. Люди, кажется, приходили в себя после разразившейся грозы: на улице, рядом с ресторанными столиками, зажигались факелы, столы вытирались, и посетители робко пересаживались из-под навеса на улицу. Где-то засмеялись, среди общего мужского гогота зазвенел одинокий женский смех, и мне показалось, что этот мой вечер не так плох, и что, пожалуй, мне впервые со дня приезда спокойно. Город начинал мне нравиться как-то по-особенному. Наверное, я смог бы в нем хорошо ориентироваться. Языка я не понимаю совсем, но его можно выучить. Здесь прямо на деревьях растут фрукты, и множество немецких туристов: можно работать в ресторане немецкой кухни. Мне неожиданно понравилось представлять себе, что я каждый день смогу гулять по этому городу, и я поиграл с мыслью о том, что вот я уже абориген и возвращаюсь домой после трудового дня. Кажется, тем временем стало темно, как всегда мгновенно темнеет в южных городах. Работать. Купаться. Плавать на лодке. Ужинать в уличном кафе, завтракать под шум волн. А она…

Я остановился посредине круглой мощеной площади от страшной мысли. Мне вдруг на секунду показалось, что ее нет и не было вообще, что все мне приснилось: наша встреча, наши свидания, вечеринка – я все придумал и, вернувшись в отель, найду пустой одноместный номер. Мне захотелось бежать, скорее, к номеру, убедиться в том, что она есть, обнять, потрогать, вдохнуть – и я побежал. Лужи хлопали у меня под ногами, я иногда налетал на прохожих, иногда обрызгивал их – но бежал вперед. Ветер поднимался с моря, в воздухе все еще было влажно, капли падали с деревьев на лицо. Я бежал сверху, с горы, в нашу гостиницу, лежавшую в небольшой низине; возле дверей мне пришлось тормозить свой бег, продолжаемый инерцией и притяжением земли.

В лифте я с трудом нашел нужную кнопку, потом быстро бежал по коридору, и долго, долго дергал медную ручку нашей двери, которая никак не поддавалась. И даже когда я понял, что это не ошибка, что она просто еще не вернулась, я продолжал дергать ручку. Коридор был пустой и гулкий – я вернулся к лифту и сел на корточки рядом с дверью, смутно припоминая, что где-то уже вот так сидел. Приглушенно гудел лифт, развозя пассажиров по этажам. Потом раздались семенящие шаги: ребенок бежал по лестнице снизу вверх, пробежал мимо меня и остановился, заинтересованный. Я ожидал, что он начнет говорить со мной по-русски, но услышал немецкое:

– Was machen Sie da? [36] Что вы здесь делаете?

– Забыл ключ, – ответил я на немецком, – сижу, жду.

– Мой папа умеет открывать дверь без ключа, кредитной картой! – похвастал мальчик. – Мы тоже забыли ключ в гостинице, а он сунул карту в щель и открыл!

Мальчик убежал, а я остался сидеть. Волнение мое улеглось. Кредитная карта… – думал я, – кредитная карта… – и сидел неподвижно.

Она приехала на лифте примерно через час. Двери распахнулись, я почувствовал знакомый запах и знакомое тепло, и тихо дернулся, чтобы встать. Она повернулась и прошла мимо, шаги защелкали по коридору – она меня не заметила. Тогда я тихо встал и быстро нырнул в лифт, еле успев проскочить между закрывающимися дверьми. Лифт тихо спустился вниз, я прошел мимо людей на первом этаже, мимо стойки портье и вышел на улицу. Я точно не знал, куда идти, инстинктивно двинулся вправо и не ошибся – догнал его на подъеме в гору. Француз шел не торопясь, одежда его шелестела – видимо, он махал руками при ходьбе. Я шел позади вдоль стен отелей и маленьких частных домиков: наверное, если бы он обернулся, то узнал бы меня, но он не оборачивался. На развилке он свернул на тропинку, и я пошел еще тише, стараясь не шелестеть камнями. Француз гнусаво что-то напевал себе под нос и все равно ничего не слышал. Я знал эту тропинку – мы с ней здесь гуляли. Француз тяжело поднялся на холмик, пыхтя перелез через низенькую каменную ограду. Я остановился. За оградой было округлое каменное тело, уходящее вверх – башня. Она была много меньше берлинской и называлась «световой башней», маяком – и сейчас, в темноте, должна была светиться на самом верху. В башне и правда приглушенно что-то гудело, там жило высокое напряжение, и еще сверху словно что-то плавно поскрипывало, еле слышно сквозь ветер и морской шум. Француз дошел до уступа башни и остановился. Я знал, что он стоит на краю пустоты, обрыва – мы ходили здесь, и я запомнил, что скала, похожая на ту, в которую встроены берлинские дома, здесь прекращается, и вниз, к морю, уходит зияющая дыра. Француз уменьшился в размерах, должно быть, сел, и по ветру потянуло табачным дымом: закурил. Он сидел спиной ко мне, метрах в пяти, я чувствовал, как на нем медленно поднимается и опускается его футболка или рубашка с коротким рукавом. Я положил руку на ограду. Во рту сразу стало сухо, и тело мое напряглось. Два больших прыжка и – толчок в спину. Он полетит с обрыва, разобьется, шмякнется, как большая капля пота. А море как ни в чем не бывало будет шуметь, и смерть его просто растворится в этом гуле. Башня, башня… Смерть под световой башней. И кредитная карточка. Stutzriegel… Вспомнился фильм из детства, про революционера, последним желанием которого перед смертью была папироса.