Дмитрий Петровский - Роман с автоматом

Я дал ему руку. Все было так же, как много лет назад – когда из небытия, мягких прикосновений, ведомых рукой учителя, возникали буквы немецкого алфавита. Сейчас на столе была выложена большая фигура, сложная, с множеством углов, которые, как я понял, должны были изображать изогнутые поверхности. Пройдя пальцами по внешней границе, я узнал ее: это был автомат, почти такой же, как тот, который теперь лежал под кроватью в моей квартире, спрятанный под несколькими одеялами.

– Принцип простой, – говорил герр Цайлер спокойно, – любое движение в этом мире производит отдачу. Ты толкаешь меня, и отдача идет тебе в плечо. Нет такой силы, которая идет только в одном направлении. И удар бьет как по тому, кому он предназначается, так и по ударяющему. Поэтому никогда не любил револьверы: там сила отдачи вообще не используется, пропадает даром. В автоматических пистолетах отдача перезаряжает пистолет. В автомате в принципе то же, но намного быстрее. Здесь патрон, когда лежит в стволе, – рука положила мой палец куда-то в корму фигуры, – ты нажимаешь курок, и здесь срабатывает вот это – Schlaghebel [23] Боек. …

Герр Цайлер объяснял – а я запоминал слова, они ложились в мою голову, и я соотносил их с теми загадочными частями, которые ощупывал руками, и испытывал чувство первого человека, нарекающего именами неизвестные предметы. Слова были приятные, мощные, режущие – таких слов мне не хватало давно.

– Любовь к оружию – естественная вещь, ее не надо стесняться. Оружие – это сила, а сила притягивает. И отталкивает… Все одновременно… Секрет оружия в том, что слабым нажатием пальца на курок ты пускаешь в ход огромные мощности, давления, убийственную силу. Остается только целиться, направлять эту силу куда надо.

Он еще долго водил моей рукой, и я, пока он ходил за чем-то на кухню, быстро прошелся пальцами по выложенной спичками фигуре, чтобы запомнить навсегда. Потом вышел в коридор.

– Уходишь? – спросил герр Цайлер.

– Ухожу. Посидел бы, но надо еще кое-что сделать.

– Удачи тебе с твоим переводом.

Уже на пороге я повернулся и спросил моего учителя, уже закрывавшего дверь:

– Герр Цайлер, а как вы все это помните? Вы на войне этому научились?

– На войне? Нет… – герр Цайлер глухо рассмеялся, – я всю эту механику никогда не забуду… Как знать, может, у меня и сейчас есть автомат! – Он продолжал смеяться, и его смех был похож на кашель. – Под кроватью…

Я непроизвольно дернулся.

– У каждого из нас есть что-то, о чем никто не знает… У каждого свой автомат под кроватью…

Выйдя от герра Цайлера, я пошел по знакомому маршруту, который за долгие годы ноги не смогли забыть. Наверное потому, что так долго и мучительно изучались все эти повороты и светофоры – как изгибы спичечных букв, которые герр Цайлер снова и снова складывал тогда передо мной. Я нашел дом и позвонил в дверь. Ручки двери не расширялись и не сужались от прикосновений, как раньше. На мой звонок дверь в первом этаже открылась, и из нее, вместе с навязчивыми запахами благовоний, скверного кофе и едким дымом вышла женщина – сухая, стучавшая каблуками, поднимавшая ветер, разметавшая в стороны дым ткаными крыльями, парусами материи, в которую была обернута. Еще она несла с собой горячий уголек сигареты и звон украшений, взметнувшихся и продолжавших колыхаться после того, как она резко, угловато меня обняла.

– Здравствуй, Ира! – сказал я наконец, когда мы вошли и она закрыла дверь.

– Ах сынок, почему «Ира»? Я мама, твоя мама, зови меня так! – заговорила она, размахивая своими тканями, и я вспоминал детство, и фотографии: длинные, острые ногти, в памяти уже просто силуэты.

– Проходи, сынок, я так рада! Мы с тобой давно не виделись! Очень, очень давно! Ты не заходишь ведь никогда, а я так бешэф-тихт [24] Занята (здесь и далее героиня говорит на типичном для русских переселенцев «Aussiedlersprache», русском, приправленном немецкими словечками). , у меня так много дел, много всяких терминов…

Я шел по квартире: коридор, комната направо, которая была когда-то моей, комната налево, спальня отца с матерью. В конце коридора была и осталась гостиная – мать шла туда, навстречу дыму благовоний и смутным шелестениям и позвякиваниям, оттуда раздававшимся.

– Ах, сынок, дай, я посмотрю на тебя! – Она брала меня за плечи, и я смог на мгновение почувствовать ее руки, такие же красивые, как раньше, с сухими пальцами, длинными ногтями, холодными, колючими кольцами.

– Ты стал такой симпатичный! По-моему, даже успел загореть! Ой, у тебя новая одежда! И очки тебе эти так идут! Садись, я сделаю чай! У меня есть чай, настоящий индийский!