Дмитрий Петровский - Роман с автоматом

Девушка вдруг встала, положила на стол раскрытую книгу обложкой вверх и направилась в сторону уборной. Когда она проходила мимо его столика, он смотрел на нее и решил улыбнуться, но в последний момент отвел глаза и ее лица не увидел. Когда девушка исчезла за дверью, он немного привстал из-за своего столика и посмотрел на оставленную книгу. Andre Makine

«Le testament franc,ais». На обложке была фотография странного человека непонятного пола, в шубе и большой меховой шапке. Задний план фотографии был белым и размытым, но было понятно, что человек стоит в заснеженном лесу. Французские уроды, подумал он с неудовольствием, в вашей Франции снег выпадает раз в пять лет, а гляди-ка ты: разоделся, корчит из себя сибиряка!

Он вспомнил про другую французскую книгу, которую прочел недавно, конечно, в переводе – «Элементарные частицы» Уэль-бека.

Девушка вернулась за столик, взяла книгу и снова принялась читать. Он смотрел на ее тонкий нос, бескровные щеки, длинные сероватые волосы, думал, что она, наверное, пахнет, как его бывшая жена, как пахнут, должно быть, все немки. Еще немного посмотрев, он положил записную книжку на колено, взял ручку и не торопясь вывел в середине страницы: «Deutschland gehoert den Deutschen!» [21] Германия для немцев. .

В течение следующих дней он неоднократно открывал записную книжку на этой странице. Открывал немного с опаской в «Русском доме», в кафе, оглядываясь, вдруг кто-то прочтет из-за плеча. Один раз даже достал книжку в метро, когда в вагоне было мало народу, и никого не оказалось рядом. Убедившись, что никто не видит, он быстро пролистывал первые страницы – набросок к репортажу об уличных музыкантах Берлина, отрывок стихотворения, косые черные штрихи через всю страницу, бомба с «Я хочу тебя трахнуть» и останавливался. Там, начиная от середины, под «Deutschland gehoert den Deutschen» громоздились неровные, много раз перечеркнутые и исправленные строчки немецкого текста. Несколько раз он порывался выдернуть страничку, но в последний момент передумывал. Из-за этой странички он, обычно спокойный, становился нервным и взвинченным, делал резкие ненужные движения, неожиданно вскакивал с места в метро, когда ему не надо было выходить, и иногда шевелил губами, беззвучно повторяя: «Мне сорок три года, мне сорок три года».

День комкался. В «Русском доме» у него не приняли статью, просили убрать несколько абзацев, и он, обычно умевший настаивать и «проталкивать» любой материал, отсутствующе сказал «хорошо» и выбежал в коридор. По дороге в Шарлоттен-бург, на встречу с организатором очередного русско-немецкого культурного каравана, он обнаружил, что забыл свою последнюю книгу, которую хотел представить как образец своего творчества. Организатор, безупречно одетый красивый седой немец, больше похожий, впрочем, на итальянца, сухо выслушал историю о забытой книге и спросил, нет ли чего-нибудь другого.

Писатель суетливо покопался в кейсе, оттуда на него укоризненно смотрели скомканные листы и листочки, журналы и карманные книжки серии «Reclam», наконец достал сборник – антологию «Берлинская лазурь» и показал страницу, на которой были напечатаны три его «поэтических клипа», по-русски и по-немецки. Организатор повертел в руках тонкий, отпечатанный на плохой бумаге сборник, пробежал глазами первые строчки клипов: «Der nackte Lenin sitzt am Fenster, der betrunkene Stalin singt „Marcelliese“…» [22] Голый Ленин сидит на окне, пьяный Сталин поет «Марсельезу». , отложил в сторону и сказал, что культурному каравану как раз очень не хватает представителей радикальной современной поэзии и что они с радостью пригласят его принять участие во встречах и чтениях. При этом было бы неплохо, если бы он прочел доклад на тему нового искусства, так, чтобы участники встречи смогли более осмысленно слушать его стихи.

Он любил делать доклады о современном искусстве и всегда радовался подобным предложениям. Он это любил даже больше, чем читать свои тексты – рассуждать о концепциях, мировоззрениях и энергетических потоках, обрушивающихся на творца из глубин мироздания и перерабатываемых им в атональную музыку, предложения с ломаными грамматическими структурами или абстрактную масляную мазню. Теперь же все это впервые показалось ему странным и лишним: и доклады, и «Берлинская лазурь», и караван, и даже этот безупречный немец-итальянец: в кейсе, огражденная от чужих глаз блестящей кожей и охраняемая хромовыми замочками с цифрами, лежала его записная книжка, а в ней была страничка, перечеркивающая всю эту чушь раз и навсегда.