Дмитрий Петровский - Роман с автоматом

Я позвонил ей из ближайшей к моему дому телефонной будки в тот вечер. От трубки пахло застарелым алкоголем и слегка горелой пластмассой, слышно было плохо, но голос на другом конце оставался таким же, как тогда, когда на следующий день после нашей первой встречи она звонила мне.

– Я неважно себя чувствую. Наверное, не смогу прийти…

– Ненадолго… Или… Давай я приду. Принесу что-нибудь. Лекарства там…

Она коротко засмеялась.

– Что ты, какие лекарства! Аптеки закрыты. И потом, у меня не прибрано – я не могу так принимать гостей.

Мы еще поговорили, и она повесила трубку. Я стоял в будке.

Она отказалась от моего посещения, но отказалась неуверенно, и я, стоя в будке, медленно прокрутил в голове весь разговор, вспомнил, как мы сидели в кино, и она говорила, что ей не скучно, когда было скучно, как ее низкий, насмешливый голос колебался, неестественно растягивая гласные, когда она говорила, что навещать ее не стоит. И быстро, само собой созрело решение все-таки зайти к ней. Я пошел в сторону Александерплац. В воздухе порхала цепенящая прохлада, как иногда по утрам бывало в моей ванной, асфальт остывал, двумя ледяными дорожками лежали в нем трамвайные рельсы. Люди на улицах попадались случайные и быстрые: они неожиданно появлялись из дверей домов и, взбивая воздух, в несколько шуршащих прыжков исчезали на другой стороне улицы. В пекарне возле Вайнмайстерштрассе я купил шесть пирожных, основательно помучив продавца турка, заставляя по очереди вынимать из стеклянного холодильника содержимое и показывать мне.

– Das ist auch gut, und das ist auch gut! – выстреливал он на своем чудном, словно разрезанном на куски и неправильно склеенном немецком. – Warum in Sonnenbrillen? Ziehe die Sonnenbrille aus, so siehst du nichts! [20] Это хороший, и это хороший! Почему очки, сними, в очках не видишь! (Характерный для турок немецкий).

Я нюхал сжавшееся в объятиях холода тесто, застывшую неживую массу крема, быстро набиравшую в себя тепло слякоть варенья и выбрал наконец что-то похожее на десерт в «Невидимке». Турок облегченно завернул мою покупку в бумагу, ткнул в руку пластиковые ручки пакета – и я пошел дальше.

Дома с горящими, погасшими или еще гаснувшими окнами мелькали – я шел быстро. Воздух был как будто стеклянный и немного чужой, незнакомый; я раздвигал его, проходя по тихим улицам, спускаясь в гулкую трубу подземного перехода, проходя по Александерплац с ее лиственным шуршанием спящих деревьев и мерным электрическим гудением. Теперь я шел по огромной аллее, где мы недавно гуляли и где мне впервые повстречался броневик. Дома, кажется, были те же – я специально потрогал гладкий камень стены и стекло витрин. Другая сторона улицы тонула в прохладе ночи, ветер легко и ласково двигался, будто трогая поверхность огромного, спокойного моря, деревья поднимали тихое лопотание, похожее на звук далекой волны, и снова стихали – я плыл, и в ночном мире было мне много места.

– Сейчас, – говорил я себе, – этот дом кончится, будут деревья, потом снова такой же каменный бетонный дом – и тогда направо, а там я найду.

Воздух вдруг взорвался резким лающим звуком сирены, и мимо пролетела большая машина. Ничего, спокойно, сейчас я буду у нее, она обрадуется, у меня вкусные пирожные – поставим чай, мама говорила, надо много пить чаю, когда болеешь. Я повернул в боковую улицу, ноги мои гулко зашаркали по асфальту. Опять промелькнул кто-то быстрый, щелкнула замком дверь, и я еще прибавил шагу – странно и чудно было на этих улицах без людей. Вдалеке вдруг что-то треснуло как далекий фейерверк, потом бухнуло несколько раз, будто по железу. Стройка, подумал я, работают ночью.

Улица искривлялась, я шел, не припоминая, чтобы мы здесь ходили, и почему-то нисколько не волнуясь. Там был железнодорожный мост, мы проходили под ним – значит, ходят поезда, а их всегда слышно. Потом еще один мост, через реку – и реку я тоже почую за километр. И думая это, я вдруг почувствовал спереди что-то знакомое, но чего быть здесь не должно было, оно вдруг расправилось передо мной, и, чем ближе я подходил, тем становилось яснее: стена. Поезда, правда, где-то ходили, я слышал далекий перестук – и это было за стеной. Справа же я вдруг почувствовал неблизкое, но тревожное и неприятное шевеление. Что-то происходило там, и чем больше я прислушивался, тем яснее понимал, что там были люди. Я аккуратно двинулся вдоль стены, подальше от звука. Жизнь, ворочавшаяся за бетоном, была беспокойная и неприятная – происходило явно что-то такое, о чем мне знать не надо, но вместе с тем что-то знакомое, волнующее.