Дмитрий Петровский - Роман с автоматом

Я напрягал детские воспоминания, замирал, пытался продраться через все лежавшие в памяти звуки, касания, запахи и температуры к картинкам, нескольким, самым заповедным, сохраняемым мучительно. Машины, похожие на торт. Торты, похожие на машину.

Проехала еще одна, с шипением прорезая воздух. И тут я понял. На крыше у этой машины что-то горит. Не свечка, конечно, что-то слабее, не такое жаркое, смутное тепловое пятнышко, не гаснувшее на ветру. Сразу вспомнилась огромная рука отца, тормозящая меня за плечо перед светофором, усталость в ногах и его слова:

– Шашечки, оранжевый фонарик на крыше.

Такси. И дальше, смутно припоминая движение, как во сне, я шагнул и вскинул вверх правую руку. Воздух впереди двинулся, метнулся ко мне, и, пропустив вперед пышущий жаром радиатор и длинное полированное тело, мягко потянул меня к себе. Машина остановилась. Дальше был бархатный, спружиненный маслом щелчок, крыло низкой двери взбило уличный холод, и теплая, пахнущая кожей полость открылась мне. Я стоял, как волшебник, не верящий в произведенное им чудо. Машина мягко рокотала мотором, уютно обкладывая тротуар вокруг себя стелящимся теплом выхлопа. Я неуверенно протянул руку, и, трогая сиденье, сел.

– Дверь закрой! – буркнул водитель.

Ручка нашлась не сразу, но дверь пошла неожиданно легко: я сильно дернул ее, и она громко, глухо хлопнула. Я сидел и все еще не верил.

– Ну? Куда? – спросил водитель все так же угрюмо.

Я никуда не собирался ехать, но ехать было надо, я не хотел сердить водителя еще больше.

– В Пренцлауэрберг! – сказал я наугад.

– Куда в Пренцлауэрберг?

На этот вопрос я не был готов ответить.

– Ты что, нездешний? – спросил водитель нетерпеливо. – Скажи, что тебе именно надо в Пренцлауэрберг?

– Центр. Самая главная улица.

– Аллея Шонхаузер?

– Да. Именно. Аллея Шонхаузер, – с облегчением согласился я. Машина тронулась. Мягкий толчок прижал меня к спинке

кресла. Я боялся, что будет тошнить – но меня не тошнило, было приятно и радостно. Даже когда машина начинала тормозить, и меня выкидывало вперед, и все внутри замирало, никакого неудобства я не испытывал. Спереди, от приборной панели, доносились далекие, искаженные голоса: переговаривались водители и диспетчер. Шофер хлопал плотной, кажется, кожаной курткой по креслу, поворачивая руль. Мы ехали, я удалялся от дома – словно что-то рвалось: веревка, которой хватало лишь до школы и обратно. Мы ехали долго, и чувство чего-то нового, неожиданного, радостного не покидало меня всю дорогу. Машина все чаще останавливалась, двигалась медленнее, словно протискиваясь в узкое бутылочное горлышко. Наконец после очередной остановки водитель пробурчал:

– Шонхаузер. Куда сейчас?

– Остановитесь здесь, – отвечал я.

– Прямо здесь или все-таки повернуть?

– Неважно. Прямо здесь.

Машина остановилась. Я сидел молча, ожидая, пока водитель назовет цену. Но он ничего не говорил.

– Сколько? – спросил я наконец.

– Не видишь, что ли? – Водитель двинулся в кресле, постучал по чему-то. – Тринадцать пятьдесят!

Я вытащил из кармана широкую, гладкую, негнущуюся бумажку, получив взамен несколько мятых, поменьше, и горстку мелочи. Я поблагодарил, толкнул дверь и вышел.

Мир раскрылся навстречу сразу, как тогда, несколько лет назад, он раз и навсегда закрылся под хлороформенной маской. Тысячи запахов обступили меня, воздух, совершенно другой, новый, ходил вокруг – он был сырой и сладкий, в нем летали многие, нерастворенные, нерасшифрованные составляющие, которые, однако, больше меня не пугали – ведь я, если бы хотел, мог теперь их расшифровать. Мое такси удалялось, а навстречу плыла другая, странная, ни на что не похожая длиннющая машина, и мотор ее не рокотал – пел тягучую песню. Воспоминания опять зашевелились – кажется, где-то когда-то я видел такое, такую машину, или не машину вовсе.

Редкие люди появлялись и исчезали – и я двинулся вперед, по улице, вдоль стены дома, которую я мог не трогать, просто чувствовал, потому что… тогда еще нетвердо знал, почему, но был в полшаге от того, чтобы узнать.

И воздух сверху был холодный и ясный, а снизу сгущался, грелся, обтекая тело, кидался то вправо, то влево, вспугнутый моими шагами, книзу снова застывал в асфальт. А под асфальтом была земля, а еще ниже все холодело, холодело в никуда, в абсолютный ноль и неподвижность. И издали что-то неясно двигалось, с шипением и сдержанным, тонким металлическим лязгом – наплывало холодом, гнало ветер…