Александра Маринина - Дорога

– Да как же его признают невиновным-то, если он виноват?! – восклицала Татьяна Федоровна. – Ведь он же убил, ирод проклятый!

– Ну, мало ли как бывает. Может быть, адвокат найдет свидетелей, которые подтвердят, что Геннадий не убивал.

– Да как же не убивал, когда убил!

– Мы с вами этого не знаем, – мягко уверяла ее Люба. – Нас с вами там не было, и мы своими глазами ничего не видели.

– Да нечего мне своими глазами-то видеть, я и так все знаю! – заявила Кемарская.

Наконец она наговорилась всласть и ушла к себе на второй этаж.

– Спасибо тебе, Родинька, что вызвался пойти завтра с ней, – сказала Люба. – Но только я, наверное, все-таки отпрошусь и пойду с вами. Она вздорная и склочная старуха, тебе одному с ней не справиться.

– Ну зачем, Любаша? Ты так ждала этих трех выходных, чтобы побыть с детьми и отдохнуть как следует! Жалко же тратить целый отгул.

– Тебя мне тоже жалко, – Люба улыбнулась. – Она из тебя всю кровь выпьет. Решено, завтра пойдем все вместе. И потом, ты ведь тоже будешь нервничать, а кто тебя поддержит, если не я? Да и я на работе буду сидеть и думать, как там все идет, признают ли Геннадия виновным, буду волноваться, переживать. Лучше уж пойти туда и своими глазами все увидеть. Сейчас позвоню начальнику и предупрежу, что меня завтра не будет.

В прошлом году Любу Романову повысили в должности, теперь она была старшим экономистом, а поскольку Леля подрастала и болела все меньше, больничные по уходу за ребенком Люба брала все реже и, находясь на хорошем счету у руководства, вполне могла позволить себе взять отгул, оформив все задним числом и просто предупредив начальника по телефону.

Перед Олимпиадой Москва опустела, проституток и бомжей отловили и вывезли за 101-й километр, всех, кого можно, отправили в отпуска, иногородних в столицу старались не пускать – купить билет в Москву можно было, только предъявив командировочное удостоверение, но на места пришла строгая директива: в командировки в столицу стараться без острой нужды не отправлять. Даже детей и подростков постарались убрать из города, предоставляя путевки в пионерские лагеря не на 26 дней, как обычно, а на целых 40.

Неподалеку от здания суда, где слушалось уголовное дело по обвинению Геннадия Ревенко в убийстве жены, сидел мужчина лет сорока, с седыми висками, одетый бедно, но опрятно: дешевые, много раз стиранные джинсы индийского производства, ковбойка в клеточку, темно-синяя неброская легкая куртка, на голове кепи. Мужчина посматривал в сторону красного кирпичного здания, где должно было вершиться правосудие, и не торопясь жевал печенье, которое доставал из маленькой прозрачной упаковки, украшенной разноцветными кольцами – символом олимпийского движения. Непонятно было, то ли он кого-то ждет, то ли просто убивает время.

Он провожал внимательным взглядом каждого, кто подходил к зданию и входил внутрь. Увидев Родислава Романова в сопровождении двух женщин, мужчина напрягся, но, когда вся троица скрылась из виду, снова расслабился. Потом подъехала милицейская машина – «автозак», из нее вывели в наручниках подсудимого, и мужчина снова перестал жевать свое печенье и впился взглядом в широкоплечего коренастого человека, которому предстояло через очень короткое время оказаться в зале суда. Мужчина слегка вжал голову в плечи, словно стараясь стать как можно более незаметным, и затаил дыхание, но ничего не произошло. Подсудимого быстро провели внутрь, дверь «автозака» захлопнулась, и машина уехала.

Мужчина посидел на скамейке еще некоторое время, потом встал и пошел в близлежащий магазин, откуда вышел с бутылкой сладкой газировки и пачкой сигарет, и снова уселся на то же место. На двери суда он больше не смотрел, взгляд его рассеянно блуждал по верхушкам деревьев, то и дело соскальзывая на припаркованные вдоль улицы автомобили.

Спустя примерно минут тридцать он ленивой походкой подошел к белым «Жигулям», на которых приехал Романов с двумя женщинами, осмотрел машину со всех сторон и вернулся к своей скамейке. Достал из внутреннего кармана куртки блокнот, полистал, нашел нужную страницу и что-то записал, убрал блокнот и снова предался ленивому созерцанию окрестностей. «Как плохо, что Москва такая безлюдная, – думал он. – Меня видно со всех сторон. Раньше в этом месте всегда бывало много народу, мальчишки гоняли мяч, ремонтировали дорогу, и тут постоянно сновали рабочие и дребезжала техника. А теперь все как будто вымерло. Одни старики остались, которым нечего делать и которые целыми днями разглядывают прохожих. И меня запомнят. Да ладно, пусть запоминают, я здесь все равно больше не появлюсь. Если, конечно, повезет. Но мне должно повезти, обязательно должно. Не может быть, чтобы не повезло».