Д'Арси Найленд - Ширали

Я не хотел бы вас обидеть, но как это понять: совершенно чужие люди обсуждают мою жизнь, решают, как мне быть. По-моему, это неправильно. Сколько наших бродяг-адвокатов, бродяг-Соломонов вызывались одним махом решить все мировые проблемы, а собственную жизнь до того запутывали, что и концов не сыщешь, и не знали, как ее наладить. Вот послушайте: если вдруг взорвется бомба и человек подберет остатки своего имущества и уйдет с детьми; или, скажем, он попадет в тяжелую переделку, а при нем его детишки, разве кто-нибудь осудит его? Ему помогут, чем сумеют. Ему посочувствуют. Его жалеть будут, а не упрекать. Никому и в голову не придет его обвинить.

Я свое дитя не обижал. Я скажу честно: увел ее из дому просто назло жене, а уж потом это обернулось девочке на пользу. Она росла на дурной почве. Там все насквозь прогнило. Я не хочу, чтобы она туда вернулась. Но и поместить ее в приют я не хочу. Может, это и неверно, что любая мать лучше никакой, но, по мне, какая угодно мать - лучше житья в приюте. Видели вы приютских ребятишек? Только войдешь, сразу все бросаются к тебе. Они думают, что это их отец или их мать. Зайдешь туда, а потом тебе неделю кусок в горло не лезет. Да и спать не можешь по ночам.

Вот что он собирался им сказать, и добавлять ему было нечего.

Приехав в город, он первым делом отправился на почту и заказал междугородный разговор. К телефону подошел доктор Фицморис. Маколи попросил не скрывать ничего. Тот не стал скрывать. Состояние по-прежнему тяжелое. Держится. За что держится, как? Рост - и трех футов нет, вес - нет и трех стоунов, кожа да кости, да и то хрящи вместо костей, - истрепанные нервы, донорская кровь, проломленный череп. Четыре года существует она на земле: так много знает, и ничегошеньки не разумеет. И все же держится за что-то, как-то держится.

Он снял комнату в гостинице и вышел побродить по городу. Выпил кружку пива. В забегаловке поел какой-то дряни, его затошнило. От уличного шума чуть не лопались ушные перепонки. Лицо покрылось копотью - когда он вытер пот, носовой платок стал черным. Его толкали, у пробегающих мимо в глазах читались озабоченность либо равнодушие. Он чувствовал себя словно в чреве дракона. Словно его запихали в ящик, лишив воздуха и света. Большой город… даром он ему не нужен. Слишком много незнакомых лиц Слишком много каменных дорог. Слишком много оград. Нет уж, сюда его калачом не заманишь.

Вечером он снова позвонил в Казино. К телефону подошла сиделка. Отвечала сухо, четко - не человек, а машина. Девочка в сознании, но положение еще очень тяжелое.

Он бы не вытянул из нее и этого, если бы не предупредил Фицмориса, чтобы ему не подсовывали подслащенные пилюли. Не договорись он с доктором, ему бы набрехали, что, мол, больная чувствует себя вполне удовлетворительно. Черт бы побрал эту их идиотскую чуткость!

Он остановился на краю тротуара, бесконечно одинокий в сверкающем огнями, многолюдном городе; он вспомнил, как скрипнули тормоза на темном шоссе, как на больничной кровати тлела слабая искорка жизни; вспомнил свою телеграмму, подлый отклик на нее и, вспылив, решил не откладывать разговор на утро.

Квартира была прежняя, она лишь стала еще более запущенной и жалкой. Все та же выдолбленная подошвами ложбинка на каменной ступеньке. Засиженная мухами лампочка по-прежнему тщетно пытается рассеять мрак на лестничной площадке. В щели под дверью комнаты - полоска света. Дверная ручка все так же уныло свисает вниз.

Он не стал стучать. Открыл дверь и едва он ступил за порог, едва увидел Маргарет, как припекавшее его гневное недоумение растаяло. Он был рад, обнаружив оправдание и причину ее бесчеловечности, рад, хоть ничего ей не простил. Приступ гадливого гнева не прорвался наружу, отповедь горькой отрыжкой застряла во рту, он удержался от нее, понимая бесполезность слов.

- О-о! - насмешливо произнесла она. - Это ты.

Ее голова качнулась. Маргарет отвернулась, опустила голову. Она сидела возле кухонного столика. На столике ничего не было - лишь полстакана красного вина, початая винная бутылка, полная окурков пепельница, на которой дымилась недокуренная сигарета.

- Кавардак тут у тебя порядочный, - сказал он.

Она хихикнула, и ему стало противно. Нет более дурацкого и жалкого зрелища, чем пьяная женщина. Женщинам нельзя пить. Если на окосевшего от пьянки, потерявшего облик человеческий мужчину тошно глядеть, то пьяная женщина выглядит и того хуже - ополоумевшая фурия.

- Кавардак тут порядочный, - бормотала она. Нашла его взглядом. Ее глаза мерцали, как черная болотная вода. У нее дрожали губы, слова выговорились не сразу: - А виноват кто? Кто в этом виноват?