Анатолий Макаров - Человек с аккордеоном

— У меня нет договора, — отвечаю я, — это не заказная книга. Я пишу ее исключительно по собственной инициативе.

— Ах вот оно что. — Анна Николаевна смотрит на меня, как на почтальона, который принес телеграмму и, вместо того, чтобы получить положенный гривенник и уйти, вдруг высказал суждение по поводу здешней коллекции живописи. Между прочим, я только теперь замечаю, что среди картин нет ни одного изображения Поэта, ни фотографического, ни живописного, а ведь у него было много друзей-художников, и они часто просили его позировать.

— Стало быть, вы пишете вольное, независимое сочинение. О личности Поэта в свете его частной судьбы и его общественной роли. О трагическом конфликте между этой ролью и этой судьбой. О современном прочтении и понимании некоторых противоречий его творчества. О кризисе старой культуры и рождении культуры новой, которые так причудливо отразились в его стихах. Вы думаете, вы первый? Не далее как вчера ко мне приходил магистр Йельского университета и спрашивал, чем объяснить пессимизм любовной лирики Поэта.

— Это естественный вопрос, — говорю я. — Хотя и слишком прямолинейный. Слишком примитивный. Такие вопросы не задают, потому что ответы на них нужно искать самому.

— Ну а вы о чем хотите меня спросить? Какие приготовили вопросы?

У меня сейчас такое же ощущение, как в тот момент, когда я в армии впервые прыгал с парашютом. Внутри нет ничего — только пустота и холод, решение уже принято, и отказаться от него невозможно, а кровь горячо бьет в виски — не делай этого, не делай, не делай…

— Я должен извиниться заранее — мой вопрос еще более прямолинеен, чем у того американца. Но у меня есть оправдание — ответить на него можете только вы.

— Так спрашивайте, не стесняйтесь. Что же вы, смелее! — совсем как старшина, который коленом подталкивал нас к открытому люку.

Я набираю воздуху и делаю шаг в пропасть.

— Почему вы не любили Поэта, Анна Николаевна?

Она смешалась. Очень трудно представить себе замешательство такого человека, но это правда — она смешалась.

Она кладет папиросу в пепельницу, потом вновь берет ее, уже потухшую, и безуспешно пытается зажечь.

— Ну знаете, на всякую бестактность есть свое приличие…

— Это не бестактность, — говорю я, — поймите, Анна Николаевна, не дерзость. Стоило ли мне идти к вам сюда для того, чтобы говорить дерзости. Я просто хочу знать правду. Я ведь не американец, я знаю, чем объяснить пессимизм лирики. Почему вы не любили Поэта, Анна Николаевна?

Я произношу все это, холодея от собственной безрассудной смелости и опасаясь, как бы мои дерзостные слова не принесли хозяйке вреда. Однако она уже держит себя в руках. Новая душистая папироса чадит светской струйкой, и светло-карие, пивные, как говорят поляки, глаза Анны Николаевны смотрят холодно и насмешливо.

— А кто вам, молодой человек, сказал, что я его не любила? Откуда вы это взяли? Поразительная вещь — живешь, живешь, а потом приходит юный Савонарола и объясняет тебе твою собственную биографию. И это называется современная школа литературоведения. Раньше это называлось иначе. Просто невоспитанностью и внедрением в чужую частную жизнь. Нет, я непременно поговорю об этом с Владиславом Сергеевичем. Но как вам-то пришло в голову задать мне такой вопрос? Как у вас язык повернулся? Вы что, никогда не читали дневников Поэта? Его писем?

— Вы напрасно сердитесь, — говорю я как можно спокойнее. Это мне плохо удается из-за проклятой обидчивости. — Я читал дневники Поэта и его письма. Его письма к вам.

— Ну и что же, ничего не поняли?

— Я понял, что вы не любили его, Анна Николаевна. Я прочел это между строк. А теперь я в этом уверен, потому что у Поэта есть об этом стихи.

Анна Николаевна смотрит на меня долгим внимательным взглядом, впервые за все время вглядываясь в меня, разглядывая слишком тщательно причесанные волосы, слишком накрахмаленный воротник, галстук, повязанный слишком старательно для того, чтобы отвлечь внимание от обтрепавшихся рукавов и лоснящихся бортов.

— Какие же это стихи вы имеете в виду? И где они опубликованы?

— Они нигде не опубликованы, — отвечаю я и снова чувствую, что лечу в пустоту, и задыхаюсь, и почти теряю сознание. — Они нигде не опубликованы, и никто, кроме вас, их не читал, потому что вы их никому не показываете и храните под семью замками. Может быть, здесь, а может быть, где-нибудь в другом месте.

— Выпейте воды, — говорит Анна Николаевна, — и успокойтесь. — Она встает и выходит на кухню.