Свете тихий

Аля утверждает, что она его дважды видела.

– Ладно, видела, видела! – скептически хмыкаю я.

– Не хочешь не верь!..

Заказчики от таких историй плывут. Правда, не остаются в долгу: водят ее по дорогим ресторанам.

– Лучше бы деньгами дали, – фыркает потом Аля. – Устрицы, устрицы… Я их терпеть не могу!..

Она уже пять раз получала матримониальные предложения. Клиенты при виде ее джинсов и шляп мгновенно теряют сознание. Сами, наверное, не понимают, что болбочут. Приходят в себя лишь через неделю, и то, видимо, не до конца. Но особенную настойчивость в этом вопросе проявляет один, который, кстати, является их основным заказчиком. Он создает сеть мини-отелей по всему Петербургу, и последний проект, «домик с башенкой», Аля делает именно для него. Здесь у бюро очень серьезные перспективы. Они так и называют его с большой буквы – Заказчик. Так вот, этот Заказчик сделал Але предложение сперва год назад, а потом трижды его повторял – весной, летом, осенью. Причем, предложение сопровождалось какими-то немыслимыми благами: дом на Майорке, где, как утверждает Заказчик, жилье дешевле, чем здесь, квартира в Санкт-Петербурге, если захочет – квартира в Москве.

Аля легкомысленно пожимает плечами:

– Ну, Майорка – это ведь так далеко… А в Москве я все равно жить не стану. К чему мне Москва, мне, знаешь, и тут хорошо…

Такие у нее критерии.

Логика на Алю не действует, приводи хоть пятьдесят аргументов. Аля их внимательно выслушает, а потом спросит как ни в чем ни бывало:

– Ну и что?

И вся стройная архитектоника рассуждений мгновенно рассыплется.

Действительно – ну и что?

Много раз я пытался ей объяснить, что она совершенно напрасно со мной связалась. Я – никто и, скорее всего, останусь никем. У меня не будет ни дома, тем более на Майорке, ни приличной квартиры, ни денег, ни социального статуса. Это цена моей личной свободы, цена независимости, которая для меня дороже всего. К сожалению, так устроен наш мир: хочешь быть в нем свободным, оставайся никем. А как только с вожделением потянулся к чему-то, как только, пусть бессознательно, чего-либо возжелал, сразу же оказываешься в цепях, порвать которые уже невозможно.

Примерно так я ей говорю.

Однако Аля эту мою онтософию пренебрежительно отметает.

У нее свое бытийное исчисление, и внутри него – иная ценностная шкала.

– Что значит – никто? Что значит – никем? Ты – это ты, и ничего больше не нужно…

Вот как она мне отвечает.

И это такой аргумент, против которого не возразишь.

Да и не хочется возражать.

Так – значит так…

В любви она не стонет, не вскрикивает, не капризничает, не лепечет бессмысленных фраз, которые всегда немного смешны, не мечется, не требует никаких заверений и клятв, но будто прислушивается к какой-то эфемерной мелодии, к песне без звука, без слов, к тому, из чего возникают потом музыка и стихи. И мне кажется иногда, что вот сейчас она исполнит эту загадочную мелодию, зачарует, окутает маревом, сведет с ума, а потом, вдохнув воздух любви, опять упорхнет туда, куда земному человеку доступа нет.

Никакими силами ее не вернешь.

Аля, впрочем, придерживается другого мнения.

– Никуда я не упорхну, – говорит она. – Ты – здесь, значит и я – тоже здесь. Зачем нам что-то еще?..

В субботу мы с ней устремляемся в Петергоф. Аля подхватывает меня у Кокушкина моста, где я, как ни странно, дожидаюсь ее всего двадцать минут, и, довольно легко проскользнув по утренней пустоте Петербурга, выруливает на эстакаду, которая длинной километровой дугой связывает город и новостройки.

С эстакады открывается чересполосица железнодорожных путей, стена дальнего кладбища, прикрытая лиственной желтизной, а перед ней, через улицу, – остатки бывшего сквера, задавленного сейчас циклопическим круглым сооружением индустриального типа. Блестят узкие стекла, впечатанные в два этажа, посверкивает никелированная эмблема, изображающая силуэт корабля.

Я невольно вздыхаю.

Последний раз я был в этом районе бог знает когда.

– В чем дело? – сразу же спрашивает Аля.

Я отвечаю ей, что вон там, на месте этой производственной лабуды, когда-то располагался сквер, в котором я, представляешь, впервые в жизни поцеловался.

– И было это в десятом классе…

– Как ее звали? – немедленно интересуется Аля.

– Ну, я не помню…

– Вот также потом, лет через десять, ты скажешь и обо мне…

Я чувствую, что сделал ошибку, завязав разговор. Дело даже не в том, что есть воспоминания, которые невозможно ни с кем разделить, они слишком личные, принадлежат только тебе, но и в том, что женщину за рулем нельзя ничем отвлекать. Женщины ведь не различают главное и второстепенное. Для них главное то, что происходит в данный момент. И если женщине за рулем задать какой-то вопрос, она поворачивается и начинает увлеченно на него отвечать.