Владимир Зарев - Разруха

— Куда мы едем? — спросила Катарина.

— Я тебе врал? Врал когда-нибудь?

— Нет, — ответила Катарина.

— Так вот, обещаю тебе — ты выздоровеешь.

— Я не больна.

— Не нужно, прошу тебя… Я клянусь тебе — ты выздоровеешь.

— Куда мы едем?

— Но ты должна мне помочь, — продолжал я, еле вписавшись в поворот на окружную дорогу. — Старый, глупый человек нуждается в твоей помощи, ты поняла, мышка-мишка?

Я называл ее так, когда она была еще совсем крохой, когда мы еще не знали, что она почти слепая, что окружающий мир для нее сжат до расстояния вытянутой руки, а дальше он воспринимался как свет или тьма. Тогда Катарина еще не видела себя в зеркале, не понимала своей ущербности и еще не возненавидела себя. Я обнимал ее, а она любила мой голос. Ее первым словом стало не «мама», она еще ползала под столом, когда в ее нечленораздельном щебетании и агуканьи мы услышали четкое «мышка-мишка».

— Ты не врал. Но я тебе врала постоянно, — сказала она с опасным смирением.

— Ха, ха, ха, — натужно рассмеялся я. — Но я тот еще хитрец! Меня не проведешь, ни за что не спрошу тебя, зачем ты это делала!

— Куда мы едем? — снова спросила Катарина, и от ее слез у меня перехватило дыхание.

— Хоть лопни от злости, не спрошу, как ты себя чувствуешь или что с тобой… С какой стати? Не-ет… я так решил — и точка! Никаких задушевных разговоров и психоаналитических головоломок, никаких сложностей и деталей! Будем есть мясо, зажаренное на углях, пить много жидкости и не забудем о фруктах и овощах!

— А ты будешь выпивать? — спросила Катарина.

— Я ведь именно об этом тебя прошу — о помощи. Буду лечиться, мышка-мишка. Изживать свой недуг. Смотри, как я его сейчас сделаю, этого братка.

Старая Лада затряслась всеми своими железяками (в детстве я видел, как цыган подстегивал свою клячу, чтобы сдвинуть с места перегруженную углем телегу, несчастная животина дрожала точно так же), от напряжения пот снова залил мне глаза, но обогнать новенький Форд мне так и не удалось. Я вздохнул, смирился и прилип к нему сзади, дождался съезда с окружной дороги и включил правую мигалку. За поворотом летняя тоска всосала меня, я испытал почти реальное чувство, что мы с Катариной никогда не выберемся из этого лета (так и будем ехать до бесконечности между скукоженной от зноя зеленью полян и нависшим силуэтом Витоши, по дороге с крутыми поворотами, которые есть начало начал, но не ведут никуда), вплавившись в жаркие объятия раскаленного асфальта, медленно поднимаясь над испаряющимся полднем к недостижимой ночной прохладе, потерянные в этой бесконечности, но неуклонно следующие вперед, туда, куда нам никогда не добраться, хоть там ждет нас счастье, простое и понятное человеческое счастье. «Зачем же тогда спешить?» — подумал я.

— Теперь я догадалась, куда мы едем, — сказала Катарина, и ее слезы стали невыносимыми. — Ты везешь меня в Симеоново.

— Совершенно верно, на нашу любимую дачу, — кивнул я. — Там мы будем только вдвоем, без душевных сложностей, без объяснений и ненужных вопросов.

— Я хочу к маме и бабушке.

— Ну не-ет… О каком костре может идти речь на шестнадцатом этаже?

— Ты жесток!

— Не спорю, — согласился я. — Но ты заметила, с каким безразличием я выслушал все наставления доктора Георгиева? Обмолвился ли я хоть словом, когда он вещал о первой ломке, задал ли хоть один вопрос о том, как обмануть твой мозг и чем заменить наркотический голод? Не-ет, мышка-мишка, мы с ним беседовали о бессмертной душе. Врач, а сомневается в очевидном.

Катарина действительно была умна не по годам, она поняла меня с полуслова и, впившись зубами в сжатую в кулак руку, давясь болью, спросила:

— Чего ты хочешь?

— Хочу, чтобы ты меня простила, — устало ответил я, — потому что мы долго будем неразлучны. Не знаю даже, как долго, моя мышка-мишка.

— Я тебе помогу и… клянусь, больше никогда не буду тебе врать.

Ее слова ударили меня как обухом по голове. Мы чуть не перевернулись — машину занесло на обочину, я еле справился с управлением и остановился, утерев пот со лба. Посмотреть на нее я не посмел.

— Как тебе было говорить правду мне и матери, как было не изворачиваться, когда мы наседали? И эти фрейдистские анализы Вероники, наши безумные поиски символики в твоих простейших поступках, наши попытки рыться в запрещенном, стремление залезть тебе в душу… Ты и в пять лет была умнее нас.

— Это меня и мучило.

— Знаю… это потому, что ты себе не нравилась.