Владимир Зарев - Разруха

— Госпожа Тилева — прирожденный поэт! — восторгался он. — Вы только послушайте, как она это сказала:

Он сглотнул и мечтательно умолк, глядя в угол комнаты поверх книжного шкафа, где не было ничего, кроме пыльной паутины. И пообещал, что сборник стихов будет богато иллюстрирован (перечислив имена своих друзей-художников), что он, разумеется, выйдет в твердой обложке, к тому же они сделают ей экслибрис, чтобы госпожа Тилева могла ставить его на свои личные экземпляры или добавлять к автографам. В то время Боян еще смущался при виде чужого унижения. Он достал портмоне и отсчитал для начала две тысячи долларов, оставив их на столике. Из него случайно выскользнула фотография Марии на созопольском пляже: обняв дочерей, она улыбалась в объектив мимолетной и, вместе с тем, какой-то заикающейся, смущенной улыбкой…

Для презентации книги Боян снял фойе театра «Слеза и смех», пригласил всю интеллектуальную элиту, несколько политиков (тогда он был знаком лично лишь с несколькими из них), человек пятьдесят бизнесменов с женами. Для коктейля были приготовлены дорогие напитки и деликатесы, которых хватило бы на целую роту солдат. Книга и в самом деле получилась прекрасной: на изысканной кремовой бумаге, с обилием полуабстрактных рисунков, обложка стилизована под грубую льняную ткань — воплощение сдержанного достоинства. Протягивая ее Марии, он подумал, что держит в руках ее душу. Она вяло взяла книгу, скользнула взглядом по ее названию «Короткое небо», предложенному поэтом-диссидентом, и с интересом перелистала начальные страницы. Ресницы жены удивленно затрепетали, словно заикаясь, и в тот долгий миг ожидания Боян почувствовал, как что-то между ними безвозвратно оборвалось, словно кто-то выронил хрупкий сосуд их жизни, и тот вдребезги разлетелся у их ног.

— Ты меня обобрал… к-кто, кто тебе позволил? — ее слезы его обожгли.

— Я хотел доставить тебе радость.

— Зачем ты так со мной, тебе мало других обобранных?

— Прекрасные стихи, они меня тронули.

— Единственное, что мне принадлежало… — Марию трясло, неудержимо, как в лихорадке. Ее пальцы, судорожно вцепившиеся в книгу, разодрали ее надвое, и это мучительное усилие его поразило, Бояну показалось, что она разрывает саму себя.

На презентацию она не пришла.

Выйдя из ванной, Боян почувствовал, что упругие массажные струи в джакузи не смогли смыть с него усталость. Это его разозлило. Он торопливо натянул на себя шелковый халат и босиком спустился в гостиную. Мария по-прежнему вязала, судорожные хаотические движения ее рук выдавали неуверенность и скорбь, словно подчеркивая неподвижность всей фигуры. Челка на лбу растрепалась, лицо приобрело восковую бледность, как у святой великомученицы. Мария почувствовала его приближение, но не подняла голову от вязания, вцепившись в вязальные спицы, она держалась за них, как утопающий за соломинку.

— П-прекрасный, — сказала Мария, — п-по-получится с-свитерок.

Он вновь почувствовал, что она пытается отложить этот разговор, уйти от него, само слово «свитерок», какое-то ускользающее и провинциальное, мучительно заикающееся и оплетаемое спицами, должно было защитить ее, затянуть пряжей пустоту, разверзшуюся между ними. «Это она виновата, — мстительно подумал Боян, — молчала десять лет. Десять лет я боролся даже не за ее благосклонность, а за каждое ее слово!» Ее мнимая беспомощность отталкивала его, он почувствовал, что внутренне окаменел — в последнее время чужая слабость вызывала в нем злость и ожесточение. «Прошу тебя, умоляю, — сказала ему Магдалина, — будь к ней очень внимателен. Она… она самая достойная из нас».

— Я живу с другой женщиной, — сказал он, сел на кожаный диван и закурил сигару.

Мария вздрогнула, поправила челку, раскашлялась от едкого сигарного дыма. Она сама давно уже не курила, не пила, не спала с мужчинами, отказалась от всего, только медитировала, закуклившись в своем невозможном мирке, призванном увести ее в бездонную пустоту просветления. Боян не поленился сходить как-то на один из знаменитых сеансов ламы Шри Свани в пахнущем паркетной мастикой салоне. Этот посвященный в таинства швед или норвежец напоминал коротко подстриженного, сдержанного, но маниакально преданного своей идее великовозрастного хиппаря. Он вещал, подобно пророку, объясняя духовное самосовершенствование как отказ от всего: от любой привязанности, иллюзии и сопричастности. Словами и своим личным обаянием он стремился разрушить жизнь этих увлеченных его идеями неофитов во имя химеры, веры в пустоту, которая (подумал тогда Боян) есть ни что иное, как та же привязанность, очередная иллюзия, крайняя степень самоотречения. Страсть к чему-то иному, эфемерному, но точно такому же мнимому и обременительному, как наши самые незамысловатые чувственные влечения. «Отказ от всего человеческого и приобщение к непознаваемому — очередная ловушка, мертвая хватка капкана, предполагающая самую ненадежную свободу и добровольное подчинение», — сказал он себе тогда.