Владимир Зарев - Разруха

— Как раз шел в поликлинику, — соврал я, — ты меня застал на пороге.

К нему в кабинет кто-то зашел, не секретарша, я знал ее голос. Пора было закругляться, его ждали дела. Ему не хватало времени, а у меня его было море. Я сделал глоток «Карнобадской» ракии и снова ухватился за стакан.

— Жду тебя во вторник, — сказал Живко, — в такую жару…

— До вторника еще есть время, — ответил я, — постараюсь выздороветь.

Пот ручейками стекал по животу. Я снова принял душ, разобрал вентилятор, вытащил из дыры полиэтиленовый пакет и отсчитал две тысячи долларов. Уличная духота показалась мне плотной, как жидкость. Она просто царапала тело. Солнце выпаривало из меня алкоголь. Я потел, как ненормальный. Даже не взглянув на курс доллара в квартальном обменнике, я обменял тысячу долларов. Сел в такси, съездил и заплатил задолженность за электричество, отопление и воду — мы не платили уже целый год, задолжав более тысячи семисот левов. Это доводило Веронику до дрожи, до безумия. Девушкам в окошках было скучно — но я не возмущался дороговизной, не жаловался и не роптал, что нарушило их дрему и вызвало искреннее удивление. Они ошарашенно смотрели на меня, словно зная, что я вор. И с этой минуты я действительно стал вором. Домой вернулся тоже на такси. Заглянул в лавку к «парням» и в густом аромате рассола для брынзы и залежалых колбас заплатил все свои долги. Купил бутылку отличной выдержанной «Перловой» ракии — старший Близнец вытащил ее из холодильника, и она тут же запотела. Я ухватился за нее. И держался изо всех сил.

— Марти, — не веря своим глазам, спросил младший Близнец, — ты что, выиграл в лотерею?

— Да нет, сделал кое-что другое, — на этот раз я не сказал «случилось что-то другое», теперь в этом уже не было смысла.

Когда я вошел в дом, меня охватила тоска по маме, словно я ухнул в пропасть, в глубину ее невозвратимости. Я добрался до ванной комнаты и принял душ. Спрятал дорогую ракию в холодильник, на десерт, у меня еще оставалось четверть бутылки паленой «Пештерской». Включил телевизор, чтобы идиотски не пялиться на пустой экран. Новости не привлекли моего внимания. Я попытался сосредоточиться на себе, заняться самосозерцанием, но не смог ничего рассмотреть. Выложил на журнальный столик оплаченные счета, но это отняло у меня мало времени. Июльский день тянулся бесконечно, жара не спадала, темнота заставляла себя ждать. Вероника с Катариной пошли на концерт. Один мой друг, виолончелист филармонического оркестра, иногда присылал мне бесплатные приглашения, но Вероника стеснялась меня — моего пивного духа — и предпочитала компанию нашей дочери. Я задумался, а если Пеппи, этот мой приятель-музыкант, узнает, что я вор, он по-прежнему будет присылать мне пригласительные билеты? «Наверное, будет. Музыку ведь не украдешь», — поразмыслив, ответил себе я, потом расслабился в кресле и застыл, как сфинкс, крепко держась за стакан, потому что знал: без него я пропаду.

Наконец хлопнула входная дверь, и меня подхватило оживление Вероники и нашей дочери. Они вошли в гостиную. Вероника все еще улыбалась. Катарина сияла, нас разделяли только ее диоптрии.

— Папочка, Вивальди… — раскинула она руки, словно желая обнять весь мир.

— Да, Вивальди… — откликнулся я, уже пьяный. — «Четыре времени года», а сейчас лето.

— Ты уже нализался, дорогой? Успел наклюкаться, мой драгоценный? — раньше ирония Вероники скрывала ее растущее омерзение. Сейчас ее ирония не означала презрения или стыда, сейчас издевательство уже ничего не означало. Только пустоту, как моя боль по маме.

— Глянь… — я кивнул на оплаченные счета.

Она взяла квитанции, хмуро глянула на них, потом в ее глазах отразилось изумление всех вместе взятых кассирш, которым я платил утром.

— Господи… — только и сказала Вероника.

— Да, — кивнул я, — святая правда.

От долгого сидения в одной позе у меня одеревенела спина, я с трудом поднялся, облизал губы и доковылял до сброшенных джинсов. Не выпуская из рук стакана, вытащил доллары из заднего кармана.

— Тысяча долларов, — сказал я Катарине, — я их пять раз пересчитал. Это тебе на операцию, милая, на твои глазки…

От удивления ее глаза набухли слезами, стали прекрасными и приобрели свой мученический фиолетовый оттенок.

— Завтра же утром идешь к тому хирургу, профессору, как его звали… — запутался я в словах.

Мне показалось, что сейчас она откажется, что сейчас между нами произойдет что-то отвратительное и непоправимое, что она рассмеется мне в лицо и упрекнет, дескать, поздно исправлять врожденную слепоту. Она сняла очки и глянула на купюры своими невидящими глазами. Я замер. Но Катарина взяла деньги, пересчитала их, словно мама была еще жива, и они были одной кучкой из тех сорока тысяч долларов, которые я выручил за нашу дачу в Симеоново. Она казалась рассеянной, утонувшей в своей задумчивости, и именно это выдало ее безмерную радость. Дочь стала похожа на человека, который долго скитался в запутанном лабиринте и, наконец, нашел выход. Нашел себя и свою свободу. Слово «свобода» зазвенело и, неизвестно почему, застыло в моем сознании.