Георгий Виллиам - Побежденные

– Какого коменданта, вы говорите?

Полковник удивился:

– Разумеется, русского коменданта парохода!

По крутой, скользкой лестнице спустились вслед за матросом вниз. Удивительное зрелище представлял этот трюм парохода «Ганновер».

Это было громадное помещение с железными стенами, с железным потолком и железными двухэтажными нарами, между которыми шли узкие проходы. Свет слабо проникал сквозь тусклые стекла иллюминаторов: горело несколько электрических лампочек. Среди сваленных в беспорядке дорожных корзин, картонок, сундуков, узлов копошились дамы в каракулевых саках, какие-то старушки с собачонками, генералы, статские, военные на костылях, мамки с ревущими ребятами. Все это металось, перегруживалось, плакало, грозилось кому-то жаловаться.

Этот трюм «Ганновера», в котором мне предстояло плыть с «офицерскими семьями» на Принцевы острова, сразу напомнил мне знаменитый ночлежный дом имени Ляпина в Москве, который недаром называли «броненосцем». Те же железные нары, тот же яростный галдеж, та же оголтелость толпы. Только там лотошили московские золоторотцы, а здесь «интеллигенция». Когда мы пришли, все койки были уже заняты положенными на них вещами. Хоть уходи назад, но провожавший нас «джонни», как называют английских моряков, очевидно, знал, что надо делать. Он преспокойно спустил нашу корзину на модную шляпу, занимавшую пустую койку, и сказал, посмотревши на номер нашего билета:

– That is your place!

Он ушел; я взобрался на свое место на втором этаже и начал наблюдать за происходившим.

Каждый спускавшийся в трюм сначала растерянно оглядывался, потом, как сумасшедший, бросался на первую попавшуюся койку, валился на нее животом, на другую – бросал картонку, на третью – узел и вопил при этом, точно его резали:

– Сюда, сюда, Ниночка! Жора, сюда, Маруся! Федор Адамович, да занимай же скорее место напротив, чего ты ворон считаешь!..

На одну койку сажали плачущего ребенка; на другую привязывали цепочкой собачонку, с испуганной мордочкой и дыбом стоящей шерстью.

Всюду пугались люди.

– К чертовой матери собак. Детей положить некуда!

– Ступай сам к чертовой матери, большевик! – с достоинством отвечала на это владелица собаки, попыхивая папироской.

– Мадам, я корпусный командир!..

– Я сама полковница!..

Больше всех надрывался и кричал уже взявшийся откуда-то «комендант трюма», какой-то худой, усатый господин с полковницкими погонами; он бегал от койки к койке, утирал красным платком градом катившийся со лба пот, клялся, что все «перетрется и устроится, когда отойдем»; дамы хватались за него, как за последнее спасение, что-то кричали, он вырывался, бледный, возбужденный, и бросался дальше. Сбрасывал чемоданы, с мольбой складывал на груди руки; какая-то собачонка уже успела укусить его за руку, какая-то нянька кричала плачущим голосом:

– Барыня, барыня, смотрите, что делает! Родимые, Неличку за ногу ухватил! Ах ты, каторжник!

– Вы не имеете права! У меня муж…

Плакали дети, жалобно и беспомощно, как плачут дети.

На всю суматоху и бестолочь, без улыбки, с серьезными бритыми лицами, смотрело несколько чопорных английских офицеров в коротких, с золотым галуном тужурках. Один из них остановил проходившего мимо, сбитого с толку «томми» и вместе с ним решительно двинулся в самую гущу орущих барынь, лающих собак, кого-то распекающих генералов; плачущих детей – и в какие-нибудь четверть часа водворил порядок. Все получили места, причем множество коек оказалось свободными.

– Всегда у нас так, – сняв фуражку и тяжело отдуваясь, ворчал комендант. – Народ, а еще – «интеллигенция»! Хуже готтентотов!..

Начали устраиваться. Дамы помоложе тотчас же достали кокетливые пеньюары, чепчики с лентами; на серых солдатских одеялах коек появились текинские ковры; между местами заколыхались простыни; ситцевые занавески. Скоро многие пассажирки улеглись с сигаретками в зубах в живописных позах на голубом и розовом атласе, обшитом прошивками и кружевом. Матери и няньки забегали с горшочками, выплескивая содержимое их в иллюминаторы. Капризный голосок затянул:

– Мама, чаю хочу, чаю!..

В трюме было ужасно холодно: во время стоянки в трубы не пускали пар. Первые заметили это дамы в пеньюарах. Послышались негодующие возгласы:

– Черт знает что! Мы не позволим! Ведь это хлев, а не пароход! Должны были предупредить. Мы бы не поехали. Да где же комендант?

Комендант опять заметался. На его счастье в трюм спустился какой-то пожилой англичанин с трубкой в зубах.