Антон Фридлянд - Запах шахмат

– Не хочу больше нюхать, – сказал я.

– Ну и не нюхай, – сказал Шагал. – Просто закапай глаза. Увидишь, тебе станет лучше.

– Работе не помешает? – высказал опасения Роден.

– Я отлично стреляю в любом состоянии, – похвастался Шагал. – Не знаю, как вы.

Я опустил на уголки век по капле маслянистой жидкости из пипетки, приложенной к пузырьку. Окружающий мир на несколько секунд затуманился, а потом проступил сквозь неизвестно откуда взявшиеся слезы и, подрагивая, словно бензиновое пятно на воде, повис передо мной яркой картинкой.

– У тебя есть здесь интернет? – спрашиваю я Родена.

Он кивает в сторону компьютера. Я усаживаюсь за клавиатуру, достаю из кармана полученную сегодня визитку и отправляю сообщение некому Казимиру Малевичу, организатору Тренинга.

– Три кофе! – прокричал Роден в сторону кухни.

– Домработница? – спросил я.

– Телохранитель, – ответил Роден. – Кофе делает – супер!

На несколько минут все замолчали, только сопение неслось от столика со стеклянной столешницей, на котором Шагал рассыпал кокаин. Немного подумав, я к ним присоединился.

Что это за звук? Он всегда существует или возник только сейчас?

– Возьми трубку, – сказал мне Роден. – Не слышишь, что ли?

Я отыскал свой телефон – он находился в кармане.

– Это звонил Ван Гог, – сказал я Шагалу и Родену через несколько минут.

– Он не придет – срочно уезжает из города. Очень извинялся.

– Вот видишь! – обрадовался Роден. – И убивать никого не пришлось! Сами решили смотать удочки. Он сильно нервничал?

– Говорил совершенно спокойно, – ответил я.

– Винни, по-моему, вообще никогда не нервничает, – сказал Шагал.

– Я бы тоже хотел куда-нибудь уехать, – сказал Роден. – Прямо сейчас. Как Ван Гог.

– Куда бы ты хотел уехать? – поинтересовался я.

Я видел перед собой не Родена, а его цветной негатив – там, где раньше был красный свитер, проступило колышущееся зеленое пятно, темная шевелюра стала альбиносовой.

– В Монголию, например, – сказал Роден. – В Улан-Батор.

Был вечер. Лифт принес меня вниз, и я вышел в Улан-Батор, которого еще не видел (всю дорогу из аэропорта в отель я специально не смотрел в окно машины, а разглядывал стриженый монголоидный затылок водителя такси, чтобы оставить впечатления от города на вечер) с тем же чувством, которое испытывает, наверно, астронавт, в первый раз ступая в открытый космос.

Улан-Батор обрушился на меня во всей своей красе и мощи. Это был Нью-Йорк, помноженный на Лондон, Амстердам и Токио, и в то же время город, не похожий ни на один из этих городов. Огни реклам горели в моем мозгу, улицы, заполненные автомобилями неземной конструкции и прохожими с волосами всех возможных цветов, эти улицы то протягивались прямой стрелой, то извивались между небоскребами, и иногда было непонятно, что это там, впереди: горящее неоновыми огнями высотное здание или уходящая вверх пылающая светом улица. И вдруг город озарился еще большим сиянием, которые проникало неизвестно откуда, но наверняка не с черного неба, заполненного искрящимися дирижаблями и серебряными молниями самолетов. Раздался скрип тормозов, и на перпендикулярной моему движению улице, расчищенной полицейскими в конусообразных оранжевых колпаках, возникло нечто такое, чего я не видел никогда раньше и не надеялся увидеть когда-нибудь еще.

Это была белоснежная колесница без коней, которая плыла на восьмиметровых колесах. На самой вершине пирамиды из фарфора, украшавшей колесницу, сидел человек в белоснежных одеждах (был ли то человек или сам Бог?) и бросал в толпу розовые лепестки, которые толпа ловила так, как будто это были таблетки бессмертия. Из ажурного белого громкоговорителя, установленного на передней части колесницы, доносилось на всех языках мира: «Король Монголии совершает вечернюю прогулку!»

Поравнявшись со мной, колесница остановилась. Король Монголии нагнулся ко мне и сказал, глядя прямо в глаза:

– Не думал, что ты когда-нибудь приедешь. Но я рад тебе.

И процессия двинулась дальше.

Глаза Короля Монголии были белого цвета. Белые, как снег.

– Приехали, – сказал водитель Родена. – Вы ведь здесь живете, правильно?

Я высунулся в окно, чтобы понять, что собственно он имеет в виду.

– Это не Улан-Батор? – спрашиваю я.

– Это Печерск.

Глаза болят.

– Все правильно, – говорю я, и по мере того, как эти слова покидают меня, все действительно становится правильным, не измененным, таким, как раньше. – Я здесь живу.