Игорь Гамаюнов - Свободная ладья

– Ну что ж, приглашайте на собеседование. Посмотрим, что за люди. – Министр раздавил в пепельнице очередную сигарету, вздохнул, взглянув в окно. – Парит. Ливень собирается, что ли?

– Похоже, да. Здесь так же вот в сорок седьмом парило, а потом такое сверху хлынуло!.. Три часа без перерыва!.. Улицы превратились в реки. Автомобили заглохли. Дома, что на склонах, подмыло, стены падали.

– Слышал. Ну, я надеюсь, наши-то, министерские, стены в случае чего устоят?!

Министр устало усмехнулся. Он был назначен сюда Москвой, на юге никогда не жил и жару переносил плохо.

А пока в министерских кабинетах Кишинёва решалась судьба двух олонештских учителей, в самих Олонештах, в хатке Бессонова, под лампой с накинутой на стекло промокашкой, третью ночь множились исчёрканные листки.

Бессонов решил: уходить ото всех и навсегда без объяснений – нелепо. Уход – это поступок. Он должен быть понят. Кем? Лучией? Да, в первую очередь – ею. Она, конечно, всё перетолкует по-своему, но главные слова будут сказаны… Про то, что он, Бессонов, поддавшись сердечному чувству, чуть было не стал убийцей своей жены… «По неосторожности», как сказали бы юристы… Очнувшись, понял: он не желал смерти своей жены, он лишь хотел убить своё прошлое. Но нельзя убить своё прошлое, не убив себя.

Моё прошлое остаётся со мной, пока живу я, рассуждал Бессонов. Если оно мешает мне, значит, я сам стал на своём пути. И – должен устранить себя. Это высшее проявление свободы воли. Акт, утверждающий абсолютную независимость личности. Лучия ненавидит эту, по её словам, «ницшеанскую абракадабру», но жене придётся принять её как прощальное слово мужа. Хотя женскому уму такое скорее всего не под силу, о чём сам Ницше и говорил. Правда, не совсем сам – так говорил Заратустра, а Ницше лишь объяснил его.

Но кто бы мог здесь, в Олонештах, понять то, что он, Бессонов, сейчас конспективно набрасывает на листках из блокнота? Математик Григорий Михайлович? Химик Порфирий Никитович? В них обоих, на педсовете, когда возник тот схоластический спор о классовом подходе к изучению языка, вдруг прорезался здравый смысл. Но – не более. Они всё-таки достаточно приземлённые люди. Директриса, эта мраморная богиня из морозного Ленинграда? Её мысль повязана должностью, к тому же она опять-таки «слишком женщина».

Остальные? Будут крутить у виска пальцем, намекая на его, бессоновское, безумие. А ведь в чём-то они правы. Да-да, когда безумен весь мир, человек с нормальной реакцией на это безумие – изгой, кажущийся всем ненормальным. Этим «всем» хочется бросить в лицо слова из горьковской «Легенды о Марко»:

Но «споют» ли про тебя, Бессонов? В чьей памяти останется твой облик, твой голос, твоя мысль, твой роковой поступок? Разве что в памяти этих смешных мальчишек, что толкутся день и ночь в твоей хатке. Вот снова кто-то тычется в дверь.

Опять пришёл, топая, неуклюжий и такой основательный Мишка Мотик. Взгляд-бросок в сторону письменного стола. Потом – в угол комнаты, где на гвозде висит ружьё с патронташем. Деловито подвёрнуты рукава рубашки. Спрашивает, нужно ли ещё сходить за водой. Или в магазин. За эти несколько дней конвейер мальчишечьих визитов ни разу не останавливался. Бессоновские отговорки о «срочной работе» не прекращали изобретательную их фантазию: они предлагали то вылазку в окрестные гирла – ставить вентеря, то экспедицию вниз по течению, к лиману, в город его юности Аккерман, он же Белгород-Днестровский. Но «срочная работа» в виде вырванных из блокнота, исписанных и перечёркнутых листков, шевелящихся от сквозняка и слетающих на пол, была зримой. Её надо было закончить.

А закончить не удавалось.

Всё-таки главный человек, кому должен Бессонов объяснить случившееся, – это Елена Гнатюк. Что ей сказать? Какими словами? Ведь она скорее всего понимает перемену его решения как отступничество, как внезапную робость, ибо ситуация, конечно же, со всех точек зрения опасная. Но в чём угодно его, Бессонова, можно обвинить, только не в робости!

Как растолковать этой замечательной девушке, что сама ситуация сплела в один неразрывный клубок всё сущностное – разрушительную жажду жизни, чреватую смертью. Кажется, у Ходасевича есть стихи о зерне.