Игорь Гамаюнов - Свободная ладья

Москва, 1978 г.

Из письма В. Афанасьева А.А. Бессонову:

…Попрощался в Саратове с мамой. И произошло странное. Я стал подкашливать, как и она последнее время. Затем кашель стал переходить в удушье. Обошёл в Москве всех врачей, стали лечить от аллергии. А я заметил: увижу на улице пожилую женщину, хоть чем-то похожую на маму, начинается кашель, затем – удушье. Выхватываю из кармана спинхалер, дышу – отпускает. И мысли во время бессонницы – о маме, о её в общем-то мученической жизни, о том, как мало я с ней общался последние годы. Проходить стало примерно полтора месяца спустя, теперь приступы всё реже. Друзья в редакции советуют срочно съездить в командировку, отвлечься. Возможно, я так и сделаю. Только пока не решил – куда.

На этот раз голос Владимира Матвеевича Виктор узнал с трудом – потускнела былая задушевность, заглушили, вытеснили её скрипучие старческие интонации. Да и слышимость была неважная – звонил он из Саратова.

– Ну что, дорогой мой племянничек, вот и отца твоего проводили в мир иной. Ненамного он пережил Анну. Тебе-то сообщили? Как, не сообщили? Ну что за народ, креста на них нет!.. – Он ворчал, сердясь, отвлекался, крича жене Лидии в другую комнату, не откладывая трубку: – Лида, ты слышишь, Виктору не сообщили! Он до сих пор не знает, что отец похоронен! Что за люди, а? – И – теперь уже Виктору: – Да там он успокоился, в Кишинёве, на центральном кладбище. Я знал, что Семён совсем плох, но ехать в такую даль старые кости не позволили. А тут мне Павлюха позвонил… Как это – кто такой?.. Павла не знаешь?.. Ну ты совсем… Хотя нет, моя недоработка, в спешке видимся, рассказать не успеваю. Это Дуськин сын, твой двоюродный брат. У него теперь все отцовские бумаги – там и какие-то особенные записи есть, Павел грозится тебе показать – для публикации. Он старше тебя, военный, в больших чинах. В Одессе служит. Да, так он, раз уж по соседству, часто у Семёна в Кишинёве бывал. Он-то и хлопотал на похоронах. Солдатиков с собой привёз, они отца твоего троекратным салютом проводили. Как участника войны. Хотя наград у него – по известным причинам – никаких. Вот так-то, дорогой мой Витюха, в горькой нашей жизни бывает!..

Слышно было, как что-то говорила ему Лидия, как он ворчал: «Да ну её к шутам, эту таблетку!» – потом звякнула чашка о трубку, и – через паузу:

– Нет чтоб рюмочку поднести, она меня таблетками кормит!.. Да не плачу я, не плачу! – крикнул он жене. – Просто глаза слезятся. От старости. – Он высморкался и, вздохнув, заключил: – Живём бегом, приезжал мать хоронить, а со мной так толком и не поговорил. Однажды спохватишься, а от меня одна надпись на кресте останется.

И Виктор понял – надо ехать сейчас.

…В этом городе у него возникало странное желание – спускаясь по узким, сбегающим к Волге улицам, войти наугад в квадратный двор, поросший по краю робкой травой, постучаться в какую-нибудь дверь, спросить, а не живут ли и здесь Афанасьевы или Голубевы, а может быть, их близкие или дальние родственники. Он был почему-то уверен, что его непременно пригласят войти, разговорятся, посадят за стол и за третьей чашкой чая какое-нибудь родство обязательно выявится. Такими близкими и тёплыми он ощущал в этом городе старые купеческие дома, улицы с гремящими трамваями и пыльные скверы, хотя бывал здесь всегда короткими наездами.

Краснокирпичный дом Афанасьева уже не первую сотню лет прочно стоял в таком сбегающем к Волге, тихом переулке, неподалёку от парка Липки, где, по выражению Владимира Матвеевича, каждый погожий вечер собираются «пенсионеры-бунтовщики», размашисто критикующие местную власть. С его балкона, на втором этаже, иногда можно было услышать разноголосицу их споров. Постояв там с пришедшим к нему в гости племянником, он сказал:

– А у меня вот на бунт и времени не осталось.

Он совсем стар – девятый десяток, голова в серебристой седине, узловатые руки в пигментных пятнах. В сумрачном углу комнаты, за шкафом, согнав кота с сундука, покрытого выцветшим ковриком, долго возился с замком. Открыл. Шарил, шурша, вытащил наконец потёртый альбом с неясным рисунком на обложке. Из него высыпались на пол пожелтевшие снимки. Владимир Матвеевич, упав на колени, торопливо сгрёб их – руки дрожали, глаза слезились: «Всё, что осталось…»

На снимках вся многодетная семья Афанасьевых.

– Вот он я, – ткнул пальцем в трёхлетнего мальчишку Владимир Матвеевич, – вот отец твой, он на четыре года старше меня, а сёстры наши, их четверо здесь, уже почти невесты, у отца Матвея в хоре пели…