Глория Му - Вернуться по следам

– Надо искать тренера, – сказал как-то раз Пашка, когда мы все отдыхали после наших самодеятельных тренировок.

– Где же его искать? Пришлют кого-то, наверное, – пожала плечами Юлька.

– Не пришлют. О нас все забыли, – проворчал Пашка.

– Не ссыте, малышня, все будет. – Геша встал из-за стола, за которым мы все сидели, отдыхая по полуденному времени, и подмигнул нам.

Мы переглянулись. Если Геша говорит, значит, знает чего-то, он не из трепачей. Оно, конечно, неплохо, если мы снова начнем заниматься, но все опасались, что нам еще раз достанется кто-то типа Иры, и чего тогда?

А потом он приехал.

Мы только что закончили с утренней кормежкой, все торчали во дворе и увидели, как на нашу грунтовку, ведущую к конюшне, сворачивает лошадиный фургон.

– Наверное, за Аяксом. Пойду Гешу позову. – Юлька побежала за Гешей, а мы с близнецами остались глазеть.

Фургон въехал в ворота, грамотно развернулся к конюшне задом и встал. Из кабины вышли двое, один – нормальный водила в кепаре, а вот второй… Второй был невысоким, стройным мужчиной, с ног до головы одетым в черное. Высокие сапоги, узкие брюки и шелковая рубаха с широкими рукавами, как у Зорро, – все было черным. Он был темноволос, темноглаз и невообразимо усат, кончики усов смешно торчали, как у Бармалея. То есть если бы мы тогда знали, кто такой Дали, я бы сказала, как у Дали, конечно, тем более что незнакомец здорово напоминал испанского психа профилем, но о Дали мы тогда не имели ни малейшего понятия. Поэтому Пашка и сказал:

– Ух ты! А это еще что за бармалей?

Всем было интересно, и мы стали подтягиваться поближе. Человек выглядел ряженым, эдаким опереточным злодеем, нормальные люди так не одеваются, да и не ходят – походка у него тоже была странной, он шел, словно на цыпочках, как балетный, то есть опирался не на всю стопу, а как бы только на пальцы ног, петухи еще так ходят, но этот двигался не с подпрыгом, а плавно, как кот.

Выбежал Геша и стал здороваться с этим ряженым, пожимать руку:

– Омар Оскарович, здравствуй, дорогой! А мы уж ждем, ждем…

Мы заподозрили неладное, и Пашка тихо спросил:

– Уж не тренер ли заявился? И этот клоун будет нас учить?!

Клоун с Гешей тем временем стали открывать дверь фургона. Судя по дикому грохоту и гневному визгу, в фургоне была лошадь – не самая добрая и спокойная в мире.

Распахнули двери, приставили сходни, и фургон снова покачнулся от мощного удара, сопровождаемого отборной бранью на лошадином языке.

Человек в черном вскинул руки – не резко, изящно и заговорил по-иностранному, рокоча согласными и распевая гласные. Из фургона донеслось обиженно-возмущенное ржание. Тогда приезжий кивнул Геше, они пошли внутрь, повозились там и вывели во двор вороного жеребца небывалой красоты. Щучья голова, лебединая шея, тонкие бабки, копытца-рюмочки, нежные, сильные, стройные ноги и круп, круглый и гладкий, – так рисуют лошадей на лубочных картинах.

– Мама… Держите меня, семеро… Араб… – на вдохе прошептал Пашка, ухватив нас с Денисом за руки.

– А… хадбан… – презрительно сказал Джо.

– Завидуешь просто. – Пашка все не мог отвести глаз от коня. – Не завидуй, Джоник, это… это…

– Грех, – закончила я.

Хаять такую лошадь – это был грех, другого слова я не могла подобрать. Конь и правда был слишком высоким и мощным для араба, но это его не портило, даже наоборот. Да что там, он был прекрасен. Он гарцевал, бешено ржал и, поднявшись на дыбы, легко стряхнул с поводьев Гешу и своего хозяина. Геша было изготовился схватить коня, но человек в черном остановил его жестом и снова заговорил с жеребцом на незнакомом языке. Конь зло завизжал и встал на свечку, и тогда этот, усатый, рассмеялся, откинув голову, словно ему нравилось, что жеребец такой свирепый. Все так же смеясь, он пошел к жеребцу, а потом – хоп! – оказался у него на спине, движение было молниеносным, мы просто его не заметили.

Конь все еще гневался, но человек сидел на неоседланной лошади легко и вольготно, словно это было самое удобное место в мире. Он что-то крикнул, и конь рванул к воротам, послушно побежал к манежу, но там снова стал буянить и брыкаться.

Человек сидел как влитой, словно они с лошадью были одним неделимым существом, и, хотя конь ярился под ним, почему-то стало ясно, что он вовсе не собирается сбрасывать всадника, это просто такой балет-рассказ – как ему, жеребцу, было плохо в коневозке, как страшно, как там неприятно пахло соляркой, ну и главное – там было тесно, тесно, тесно, и почему он, человек, это допустил? Конь изливал гнев и жалобы, но не в словах, а в пластике, и человек отвечал ему так же. Мы все завороженно смотрели на этот танец, и, когда жеребец высказался, пошел сначала галопом, а потом рысью, по-петушиному распустив хвост по ветру, мы прямо заныли хором, такая это была красота.