Захар Прилепин: Революция (сборник)

Патрульные машины появляются отовсюду. Я уверен, что с минуты на минуту нас задержат, но открывается какая-то дверь, и Елена толкает меня туда. Там она заставляет меня сесть на диван. Я слышу, как тяжело она дышит, и хочу сказать ей что-нибудь, поблагодарить за то, что она сделала, поздравить, но слова не идут. Я непроизвольно оглядываюсь и оглядываюсь вокруг, жилье мне кажется знакомым, но я не могу вспомнить, когда я здесь был. Елена объясняет мне план, по которому меня будут выводить из города, но я почти не слышу ее, потому что день провала снова встает передо мной и я чувствую дыхание Армандо, укрывающегося на заднем сиденье, и вижу глаза Роберто, невыразительные, зависшие в зеркальце водителя.

[21]

Каждый день в газете «Ла Пренса» появлялись всё новые снимки:

молодые лица —

одно к другому —

губы полураскрыты, глаза полусомкнуты,

словно от улыбки, словно от удовольствия…

Молодые из страшного списка.

А иной раз серьезные – на билетах студенческих, в паспортных книжках.

Серьезные – может быть, слишком.

Молодые, каждый день пополнявшие список ужасов.

Один пошел прогуляться до ужина

и был найден на пустыре, с холма сброшенный.

Другой поутру отправился на работу

и не вернулся больше.

Третий пошел купить на углу кока-колу в киоске.

В гости к невесте пошел и не вернулся четвертый.

А пятого вытащили силком из дома

и увезли на военном джипе, пропавшем

во тьме ночи.

И поздней он был найден в морге,

или возле шоссе Куэста-дель-Пломо, иль на помойке.

Руки изломаны,

глаза выколоты, тело изуродовано, язык вырезан.

А иных не нашли вовсе.

Сколько их, уведенных патрульными из отрядов

со страшным именем,

сваленных в кучу над озером за театром Дарио.

Единственное, что осталось матерям на память: улыбка, веселый взгляд – недвижные, на бумаге.

Паспарту с фотографией, вырезанной из газеты.

(Крохотный слепок лица, запечатленного в сердце.)

Тот, у кого волосы ежиком.

Тот, у кого глаза, как у лани, кроткие.

Этот веселый, хитрющая рожица.

Этот анфас. Тот – вполоборота.

Один задумчив. Другой с распахнутым воротом.

Один – курчавый. Или вихрастый. В берете.

Другой – на стершемся снимке – улыбается в усики улыбкой детской.

Этот – в галстуке, выданном по окончании училища.

Девушка – смеется, а брови сдвинуты.

Девушка – на карточке, что жених выпросил.

Юноша – на карточке для невесты, в красивой позе.

Им по 20, по 22, по 18, 17, 15 только.

Они были убиты за то, что молоды.

Быть молодым в Никарагуа значило быть вне закона.

И казалось, что Никарагуа останется без молодежи.

После победы уже я всегда удивлялся,

когда мне на каком-нибудь митинге юноша кланялся.

(«Как ты уцелел?» – без слов я его спрашивал…)

Они вас боялись – за то, что вы молоды.

Вы, схваченные жандармами. «Любимцы богов».

Молодыми любимцы богов умирают – утверждали древние греки.

Правда, думаю я, ведь они молодыми остались навечно.

Другим суждено стареть, но для стареющих этих

те, ушедшие, навсегда сохранят свою юность и свежесть,

и лоб останется гладким, и волосы не поседеют.

Белокурая римлянка навсегда и для всех белокурой осталась.

Вы же молоды не потому, что состариться не успели,

молодыми оставшись в памяти тех, кто умрет тоже.

Вы молодыми останетесь, ибо молодость будет цвести в Никарагуа,

и все молодые из Никарагуа станут революционерами,

из-за ваших смертей, которыми столькие дни мечены.

Вы будете ими, и вами – они, в жизнях, всегда возрождаемых,

новых, как каждое новое солнце на каждом рассвете.

Я плачу о тебе в Нью-Йорке. В городе атлантических сырых ветров. Где бескрайне цветет зараза. Где люди-рабы прислуживают людям-господам, которые в то же время являются рабами.