Алекс Тарн - И возвращу тебя…

— Мики… — подсказал здоровяк и смущенно заерзал на стуле. — А это мой приятель из России, Николай. Это ничего, если я попрошу вас вести беседу по-русски? Мы ведь, собственно, по его делу.

— Нет проблем. Выкладывайте, только покороче.

— Короче не бывает, — деловито сказал амбал. — В 91-м году вы вели одно дело. Убийство профессора Брука и девушки-проститутки. Помните?

Литцман кивнул.

— Как не помнить. Дело громкое. Профессор все-таки. Светило нравственности… грязный сукин сын.

Берл вгляделся в лицо полицейского. Судя по его выражению, Литцман не только прекрасно помнил дело, но и до сих пор испытывал вполне определенные эмоции по отношению к участникам тогдашних событий. Алекс покосился на кучу папок справа от себя.

— Грязный сукин сын, — повторил он. — Если бы убили одну только девушку, никто даже не обратил бы внимания. А тут — профессор, общественный интерес. Он, подлец, книжки по общественной нравственности писал. Универсальные ценности, гуманизм, е-мое… Этические коды составлял для молодежи. Как же такого не оценить? Вот и оценили. Газеты, начальство, политики, радио, телевидение… весь округ на уши с этим убийством поставили — только бы подонка отмыть.

— Мой тогдашний босс, который потом в генералы вышел, так задачу и поставил: ты, говорит, Алекс, должен понять. Дело, говорит, не в самом профессоре Бруке и его дерьме. Дело в том, что, если мы профессора не отмоем, то дерьмо это ко всему его этическому коду прилипнет. Можем ли мы себе такое позволить в обстановке роста молодежной преступности и падения нравов? Нет, Алекс, не можем. Так что отмывай дядю и почище. А прогрессивная общественность тебе поможет.

— И отмыли гада. А дела эти остались… — он снова покосился на папки. — Знаете, парни, сколько мы безымянных трупов находим? В дюнах, на стройплощадках, в темных дворах… а сколько еще не находим? Ведь их никто здесь хватиться не может — этих проституток. Кто их тут знает, кто ждет домой? У них здесь и дома-то нету. Ни дома, ни родных, ни друзей. Есть знакомые, такие же, как они сами — проститутки да сутенеры, те, что в полицию не побегут, потому что боятся ее, полиции, и правильно боятся. Даже потерявшуюся собаку хозяева ищут… а этих искать некому.

— Хорошо, если просто увезут, изобьют, изнасилуют, отнимут все, включая одежду, да и выбросят на обочине: беги, шлюха, голышом, людям на потеху. Я сказал «хорошо», потому что бывает и хуже… — Литцман кивнул на папки.

Берл осторожно кашлянул и взглянул на настенные часы. Прошло уже пять минут из отведенного им получаса.

— Мы вообще-то о том деле, — напомнил он.

— Так и я о нем! Кто их, по-вашему, убивает? Такие, как Брук, моралисты хреновы! То дело… что вас конкретно интересует?

— Геля, — коротко ответил Колька.

— Геля… — полицейский помолчал, зачем-то подобрал карандаш, постукал им по столу, взглянул на Кольку. — А ты ей кто будешь?

— Долго рассказывать. Ищу я ее.

— С того времени?.. Хотя, чему я удивляюсь? Такую можно хоть всю жизнь искать… — Литцман смял пустую сигаретную пачку и полез в ящик стола за новой.

Берл и Колька молча смотрели на то, как он распрямляется, аккуратно распечатывает обертку, вытряхивает сигарету, закуривает. Его раздражение и спешка сменились странной задумчивостью. Помолчав, Литцман вдруг подмигнул и улыбнулся, впервые за все время. Улыбка у него была хорошая, неожиданно веселая, слегка даже мальчишеская.

— Профессора-то она зарезала, — заговорщицки прошептал он, наклоняясь к столу. — И маньяка того, Синева — тоже. Хотя Синеву повезло, жив остался. Если бы мы на десять минут позже подъехали, сдох бы, сволочь. Но в итоге даже хорошо вышло — было на кого все повесить. Так что, считай, Геле тоже повезло…

Литцман выпрямился, показал сигаретой на Колькин стул.

— Вот здесь она сидела, на этом самом месте. В первые недели все молчала. Шок. Видели бы вы, что Синев с ее сестрой сделал… — он покрутил головой, будто отгоняя неприятное воспоминание. — Ну, молчала, что ж поделаешь. Но пресса-то не молчала, вместе с прочими болтунами. Жизнь, что называется, продолжалась. Шум стоял до самого неба. Начальство требовало представить версию. Правильную версию, чтобы всем понравилась. Короче, пришлось обойтись без Гелиных показаний.

— И в этом ей тоже повезло. Потому что, когда она наконец открыла рот, сидя вот на этом самом стуле, то понесла такое, что лучше бы не слышать. Про вину свою ужасную, про расплату и так далее… у меня аж уши в трубочки завернулись. Мы с ней тогда были вдвоем в кабинете. Магнитофонных записей не велось — а зачем их вести, если она все равно молчит? Вот что, говорю, красавица. Ты, говорю, ничего этого не говорила, а я ничего этого не слышал. Ты, говорю, такая хорошая была, пока молчала, а лучшее, как известно, враг хорошего. Возвращайся-ка ты в свой шок, договорились?