Илья Бояшов - Портулан

Пушкинский Сальери не на шутку разгорячился. Меня настолько удивила его пылкость, что я и не знал, что ответить. Мы еще о чем-то поговорили, прежде чем нас развел объявленный рейс. Сосед канул в Лету со своими ноутбуком, запонками, петлей на шее и постоянным нервным подергиванием, однако бунтом против всяческих гениев успел воткнуть в мое прежде безмятежное сердце сверло зависти – и оно принялось за работу. Конечно, Большое Ухо был из той самой породы «чертовых хитрованов»: как ни в чем не бывало в обнимку с Гайдном пропорхнул мимо Краснопресненской набережной. Сукин сын! Неплохо устроился! Почему же во мне нет такого сакрального, такого восхитительного дара безнаказанно плевать на реальность? Кто, по какому праву лишил меня его?

Сверло потрудилось еще немного; зазвучал теперь уже мой рингтон, бухгалтерия не дремала, голова забилась совершенно иными мыслями; я опять был «на бегу», озабоченный хлебом насущным. Мендельсон, Слушатель и его бедненькая Дюймовочка вновь начисто выветрились из памяти, которая и так после нескольких лет работы на газовую трубу превратилась в склад отчетов, реляций и колонок десятизначных цифр.

XXIII

Я очнулся от скачек по буровым только тогда, когда занимающиеся сбором алиментов налоговые службы перестали щипать мою кредитную карту. Я ушел из Газпрома. Отпраздновав половозрелость младшей дочери, я окончательно осознал, что оказался в возрасте, в котором и на свадьбы, и на похороны ходят с одинаковым выражением лица. Израиль – место могил отца и матери и предполагаемого пенсионерства – сразу отпал после посещения Эйлата в период пыльных бурь. Америка меня не ждала, Европа не привлекала. Оставался участок в Истре. Я решил наконец успокоить свой зад на диванчике в гостиной дома, который во время возведения всех его этажей и комнат хоть и стоил мне второго сердечного приступа, но, как говорят, «получился».

Новый бизнес не только приносил кое-какой доходец. Довольно часто он позволял решать дела и за домашним столом, правда, одним январским вечерком желание лично проинспектировать самую дальнюю торговую точку вынесло скромного торговца мебелью на федеральную трассу. Обратный путь стал кошмаром; гололед был тотален; желтые кошачьи глаза встречной фуры (тормоза ее отказали) ослепили меня – так ослепляет смерть, – но в самый последний момент ангел-хранитель вывернул руль (не сомневаюсь, он ругал своего одеревеневшего подопечного самыми последними словами). Отдышавшись на обочине, я продолжил было движение, однако наледь, выбоины и виляющие по шоссе со сверхзвуковой скоростью мерзавцы, которым просто не терпелось забрать с собой в морг как можно больше народу, вскоре вновь довели меня до тремора пальцев рук.

Антуражем неожиданной встречи послужила бензоколонка в Мытищах – светящийся неоном памятник газпромовской расторопности. Я съехал с трассы, скорее, для того, чтобы немного прийти в себя: в баке плескалось достаточно топлива. Три литра для «тойоты», которая, как и ее хозяин, все еще мелко дрожала от ужаса, явились данью «Газпромнефти» за возможность перевести дух в кафе при заправке.

Площадку перед стеклянным кубом заливал вошедший в моду и высвечивающий даже самые мелкие камушки желтый свет, более подходящий для прозекторской. Из подкатившего «форда-рейнджера» вылезла дама, на которую я не обратил внимания. Апельсиновый сок был допит, мелочь из моих карманов переместилась на блюдце прилавка. Не успел я отъехать и трех метров, как что-то похожее на огромную трепетавшую птицу залепило лобовое стекло и буквально налипло на нем. Я тормознул, я выглянул: та самая дама из «рейнджера», успевшая добежать до моей старушки и лихо наскочившая на ее капот, была вне себя от возбуждения:

– Здравствуйте, здравствуйте! Как хорошо, что вас встретила! Вы помните, помните, помните… вы должны непременно помнить!»

Эти глаза, эта пулеметная очередь, эта некрасивость… Подруга Большого Уха! Механизм, отвечающий за оправдание, проснулся и заработал, он трудился безотказно и четко, он диктовал, что ответить. Слово в слово я начал бубнить под его спасительную диктовку, что «звонил, отговаривал, но не сошлось, не съехалось, вы же знаете упрямство своего дорогого супруга…»

– Бросьте, бросьте! – замахала Дюймовочка, затыкая рот моей механической лжи. – Бросьте! – Она зарыдала. – Он умер!

Пришлось вернуться в кафе: продавщица ушла отдыхать; бензоколоночный закуток – два столика, три стула – словно был создан для подобных встреч. В том безликом углу для меня окончательно захлопнулось прошлое. Слушатель все-таки покинул третью от солнца планету – юдоль брокерских фирм, семейных дрязг и вездесущего доллара. Он освободился от легкости бытия, но самадхи было здесь ни при чем. Как я понял, мой старый знакомый почил по иной причине, и, конечно же, неожиданно. Впрочем, чему удивляться – в большинстве случаев смерть предъявляет свою визитную карточку совершенно внезапно. Большое Ухо просто банально умер, без всяких там громов и молний; ушел вместе со своими чудачествами, подобно всякому смертному, его обособленная жизнь вдруг перестала существовать – и ничего не произошло, ничего не рухнуло и не сотряслось с его уходом. А что могло сотрястись? Эгоистичный Слушатель и этот свинячий мир разминулись, нисколько не скорбя по случаю своей несостыковки. Мышь плакала и без конца повторяла: «Вы его единственный друг». Кофе так и остался невыпитым: у нее не было времени поднести чашку к постоянно прыгающим губам, у меня – желания. Я не спрашивал ни о том, когда он скончался, ни о том, от чего. Я не спросил даже, успел ли Большое Ухо провернуть свой эксперимент. Судьба его вавилонской башни меня не интересовала. В сущности, какая разница! Из возбужденного, прерываемого слезами повествования я понял: одним далеко не прекрасным днем внезапно почувствовавший себя плохо Слушатель был помещен в одну из столичных клиник и, весь истыканный трубками (она так и сказала: «его всего истыкали трубками»), умирал в палате более месяца («о, это была огромная, огромная палата, в которой был только он, только он – представьте себе, такая холодная, такая пустая»). Всё то время возле кровати Большого Уха стоял проигрыватель. Он просил ставить именно виниловые пластинки, жена приносила их тоннами, он слушал, слушал и слушал, до тех пор пока не был увезен на самую последнюю операцию; двери реанимационной захлопнулись – оттуда он уже не вернулся.