Ник Кейв - И узре ослица Ангела Божия

Но в этот самый миг вспыхнул свет в окне приемной Дока Морроу, а вслед за тем — над крыльцом его дома.

Незнакомец тут же прекратил свои стенания и в полном изнеможении прижался плотнее к памятнику. И только когда доктор появился на крыльце и в руке его зажегся фонарик, мальчик в коричневом балахоне начал спускаться неверной походкой по каменной лестнице. Зацепившись за выступающую деталь памятника, капюшон слегка приоткрыл лицо незнакомца. Существо украдкой взглянуло в сторону доктора, и полоска любопытного света на миг осветила чудовищно обезображенные черты.

У меня ушла целая минута на то, чтобы вспомнить, кому принадлежало это ужасное лицо. Целая минута, чтобы вспомнить имя.

«Черт побери, это вовсе не мальчик! — подумал я, глядя на удаляющуюся фигуру.

— Никакой это не мальчик!»

Док Морроу пересек улицу и вошел в парк, так что мне пришлось снова спрятаться за питьевым фонтанчиком. Смерть, или тот, кто ею прикинулся, выскользнула тем временем из парка через боковую калитку.

На докторе был просторный голубой резиновый плащ и такая же шапочка. Он направился к памятнику, на ходу ускоряя шаг. В конце пути он уже перешел на бег.

Сильно сутулясь, он склонился над лежащим на ступеньке свертком, обернутым в рубище Пророка. Затем он бережно взял сверток и поспешно вернулся с ним к себе.

Когда я вышел обратно на Мэйн–роуд, уже стояла непроглядная тьма, а дождь лил ливмя. Я тщательно прочесал всю северную оконечность дороги, но ее и след простыл.

Я вернулся один в свою лачугу, где провел бессонную ночь, воскрешая в памяти те времена, когда ее лицо было прекраснее всего, что есть под солнцем и луной.

И я проклял себя за то, что упустил ее тогда.

И я проклял себя за то, что упустил ее сейчас.

Юкрид плотно закрыл глаза. Он сидел в одиночестве под прохладной растительной сенью, погруженный в вихрь своих ощущений. Слившись с полумраком болотных зарослей, он понял: этому месту предназначено стать его Святилищем.

Он слышал, как удушающие объятия лианы кудзу смыкаются вокруг кедрового ствола. И как дерево, ветхое годами, со скрипом испускает дух, схваченное за горло цепкими пальцами лианы. Он слышал, как тарантул, дергая за усеянные росой нити своей паутины, издает такие звуки, словно кто–то играет на арфе. Он слышал, как шелестит гнилая листва в полой сердцевине огромного пня. Как ветер катает по земле косточки и клювики мертвых птиц. Как отчаянно бьется попавшее в силок крыло, как вылупляются птенцы, как гибнут гнезда. Как падает клочок меха и оброненное перо. Вскрик. Писк. Падение капли крови.

Вслед за этим он стал прислушиваться к своему бренному телу, к потрескиванию позвонков и похрустыванию ребер, к потягиванию солнечного сплетения, шипению кишечника, позуживанию кожи и томлению костей, обреченных виться ужом, чтобы выжить, будучи насаженными на кол существования.

Затем он призвал своего ангела. И тотчас же потоки ультрамаринового света залили все пни и комли, бурелом, валежник и подлесок. Голубым сиянием озарились все уголки и закоулки, кочки и ложбины, темные и гнилые трясины, бочаги и топи, полные тины, от этой болотины и до самой долины: вселенная Юкрида, мир рифм, эхо вздохов, сладкие содрогания гиацинтового сияния.

Ангел явился, ступая на цыпочках, окруженный трепетным порханием розовых крыл, в одеянии телесного цвета, сотканном из скользкого шелка, колышущегося в потревоженном воздухе. Темные локоны ниспадали на пышную грудь, ждущую прикосновения пальцев. Полуоткрытым ртом ангел поцеловал Юкрида в губы поцелуем, от которого можно сойти с ума, и положил свои теплые груди в его подставленные ладони, чтобы он ласкал их и стискивал в судорогах и содроганиях страсти.

Юкрид подносит пустые ладони к лицу, затем поворачивается на бок и видит перед собой стену своей комнаты. Темные воды опустошенности подступают со всех сторон и поглощают Юкрида.

Потревоженная стихией ветка стучится в окно. Юкрид вздыхает и погружается в сон.

В ту ночь я почти не мог заснуть. Мне мерещились потоки крови, внезапные вспышки света, усеявшие простыни мертвые головы…

Я проснулся рано; как раз вовремя, чтобы увидеть, как Па седлает мула и отправляется по разбитому проселку в сторону Мэйн, низко опустив голову и раздвигая тростью занавесь дождя. Мул дрожал и нервно дергался, хотя уже и привык не замечать ни дождя, ни ударов отцовской трости. Меня охватило желание узнать, куда это отправился отец. Спрятавшись за мглистой и серой пеленою дождя, я последовал за ним.