Ник Кейв - И узре ослица Ангела Божия

А может, сам Бог заклеймил меня? Или Сатана? Что меня мучает сейчас: страх?

Или же угрызения совести?

И я лежал в кровати, терзаемый тысячами вопросов, каждый из которых делало особенно горьким именно присутствие благоухающего лавандой белья. Я развернул ночную рубашку, вытянул руку вверх, запрокинул лицо, мокрое от слез, и позволил этому лоскуту ткани упасть на него, дабы скрыть мои позор и стыд.

Мы столкнулись.

Она не заметила меня, пересекая дорогу легкой походкой. А я не заметил ее, летя во весь опор.

Небо. Земля.

Я стоял, тяжело дыша, посреди дороги, обхватив за плечи маленькую девочку. Ее тело было теплым и мягким, и таким же была ткань ее платья под моими ободранными ладонями. В голове у меня буйно плескалась горячая кровь.

У меня перехватило дух. У меня перехватило дух. У меня перехватило дух. Я держал Бет в своих руках. Я держал… Я держал Бет!

Бет посмотрела на меня, и в моей голове все смешалось.

О… О, Боже… прошу… только не кричи… и не плачь… Ну пожалуйста, не кричи!

Но Бет и не собиралась кричать. Она просто смотрела на меня, и ее большие влажные глаза, слегка прикрытые золотистой челкой, не выражали страха. Я чувствовал, как трепетало в моих руках ее тело, но это был не страх. И не боль.

Бет улыбнулась, и — и это была радостная улыбка — да, по крайней мере, мне так показалось. А затем она заговорила со мной. Я отодвинулся от нее, но она прижалась ко мне снова. Она сделала глубокий вдох. Еще один. Ее лавандовый аромат заглушал исходивший от меня запах свиного дерьма и прочей грязи, в которой я извалялся за день. Я вам уже сказал, что она прижалась ко мне снова?

Да или нет? Она прижалась ко мне снова.

— Это ты, — сказала она. — Это ты. Ты вернулся. О Боже, я думала, что ты рассердишься. Прости меня, Иисусе! Мне так жаль, что они побили тебя прошлой ночью. Они испугались. А я не испугалась. Я была так рада, что ты пришел. Мне нужно так много тебе рассказать. Но ты же и сам все знаешь. Мне не нужно говорить тебе ничего. Будь осторожнее, мой Спаситель. Они тебя не любят. Они снова побьют тебя. Беги! Беги быстрее!

Она засунула что–то в карман моей куртки. Я смотрел на нее в изумлении. До меня дошло, что я все еще обнимаю ее за плечи. Я опустил руки. Посмотрел в ее бездонные глаза. Она прикусила нижнюю губу, всхлипнула, и слеза скатилась по ее щеке.

— Ты ошиблась, я не твой Бог, девочка, — хотелось мне сказать ей. — Я спал пьяным сном в прошлую ночь. У тебя шарики за ролики в голове закатились. Это не я, не я…

Но не успел я сам себе ответить на эти мысли, как поток их был резко прерван — да что там, обрублен! — удушен пронзительным визгом, раздавшимся справа от нас. Мне не нужно было даже смотреть туда, чтобы догадаться, что звучавшая в этом голосе ненависть была вызвана столь одиозным зрелищем, как моя скромная персона, но на всякий случай я все же оглянулся, одновременно поправляя серп за поясом и готовясь к бегству.

На крыльце соседнего дома стоял, исходя криком, семифутовый мастодонт женского пола в нежно–голубом халатике. Мастодонтиха загрохотала ножищами по ступенькам, изрыгая на ходу проклятия и размахивая над головой деревянной скалкой, словно боевым топором.

— Это он, это он! — верещала она. — Он схватил ребенка! Он схватил ребенка!

— Да не хватал я его, — крикнул мысленно я ей в ответ.

— Мало получил? Хочешь еще? Хочешь, чтобы я вышибла твои извращенские мозги вон? Я тебя не боюсь! Сардус! Сардус! Куда ты запропастился? — визжала она.

Я обернулся на бегу и увидел, что женщина остановилась для того, чтобы утереть лицо Бет уголком халата. Бет билась и вырывалась из ее рук — Что он с тобой сделал, детка? Что этот негодяй сделал с тобой? Скажи мне, детка! Он тебя трогал? Скажи мне! Где он тебя трогал?

Я бежал и бежал и не остановился, даже когда южная дорога вывела меня за пределы города. Никто не преследовал меня, но я чуял, что этим дело не кончится.

Наконец я добежал до моста. Переправа Халлис. Давненько я здесь не бывал.

Оба берега затянуты густым сплетением ветвей шиповника. Я извлек из–за пояса мой серп и принялся за работу.

Я пребываю ныне здесь, в пучине боли и страдания, тороплюсь вниз, навстречу смерти, спешу прочь от жизни. И вот что я вам скажу — умирать больно. Да, да, больно — и все же — несмотря на все мучения телесные и духовные и всякие прочие — да, да, несмотря на все, знаете ли, я улыбаюсь, именно улыбаюсь — просто не могу удержаться от улыбки. И вот почему: все, что обрушивают на нас небеса, весь этот гнев, все эти кары, все утонченные злодейства и беспричинные жестокости, все пылкие проявления неудовольствия, весь бессмысленный несправедливый и яростный произвол, творящийся на нашей печальной и заблудшей планете, который, как мы обыкновенно считаем, исходит от Бога, — не больше чем наше поверхностное впечатление. На самом–то деле у Бога большое и доброе сердце. Я–то это знаю. Я с ним беседовал.