Энтон Майрер - Однажды орел…

Я сказал, что, по моему разумению, Хоань Чак просто-напросто хочет отделаться от гоминдановских дивизий, которые висят у него на шее с тех пор, как терпеливо содерживавшие их бирманцы наконец предложили им убраться из своей страны. Он резко вскинул голову. „Чистейшая чепуха, Сэмюел. Это притворство и лукавство. Всего-навсего предлог, чтобы привлечь красный Китай. Хоань Чак пока не сделал этого только потому, что мы находимся здесь, в Кау Луонге. Я хочу, чтобы вы переговорили с Фредериком Брокау, он главный человек ЦРУ в здешних краях и виртуоз своего дела. — И снова расплылся в улыбке. — Полагаю, вы не имеете каких-либо возражений против беседы с ним?“ „Конечно, не имею, — ответил я, улыбнувшись на его манер. — Я послушаю всех“. Он кивнул головой. „Да. Вы всегда так поступали. Это ваш величайший недостаток. Впрочем, нет, один из величайших“. Я не без труда подавил искушение ответить. Он обошел вокруг стола. Оперся костяшками сжатых в кулаки рук на лежавший на столе бювар — символический жест, означающий, что аудиенция подошла к концу. Я поднялся. Он бросил на меня быстрый пронизывающий взгляд — тот самый, что Бен называл взглядом папаши Иеговы, — затем, резко стиснув зубы, задрал торчавший изо рта гагатовый мундштук вверх. Прямо-таки Франклин Делано Рузвельт в веселом настроении. „Только на сей раз, Сэмюел, не делайте выводы слишком поспешно“. „Я не буду спешить, генерал“, — ответил я.

Инструктаж, полученный в штаб-квартире корпуса военных советников в Хотиене, был примерно таким, какой я и ожидал услышать. Инструктаж проводил Гролет. Он изменился. Большая часть его прежней безрадостной официальности исчезла: он стал более угодливым, более обходительным и искусным. Многому научился. Инструктаж не содержал ничего особенного, чего я уже не разузнал бы самостоятельно, за исключением подробнейших характеристик некоторых главных действующих лиц. Согласно этим характеристикам, Хоань Чак — своеобразный гедонист: опиум и женщины. В этих мрачных, старых, еще французами построенных казармах возникает довольно гнетущее ощущение: прохладные, скупо освещенные помещения, опущенные жалюзи не пропускают режущий глаза, ослепительный солнечный свет. Молчаливые ряды лениво покуривающих офицеров — как участники и зрители некоего фильма, имеющего весьма малое отношение к той жизни, которую он должен отображать. Но все горячо убеждены в том, что это великий фильм, колоссальный, грандиознейший.

Выйдя после инструктажа на улицу и смешавшись с толпой, я облегченно вздохнул: одетые в белые шелковые брюки и золотистые или зеленые блузки, девушки похожи на экзотических птиц; величественно скользят велорикши; женщины крикливо торгуются с продавцами рыбы у грубо сколоченных прилавков… Все это заставило меня вспомнить Манилу и те бесплодные годы. Качели с Мессенджейлом на одном конце и Джо Брэндом на другом. Годы, изменившие мою жизнь. Полковник Фаркверсон и Монк Меткаф. Джеррил и Линь Цзохань. Прямые противоположности. Прошлое и настоящее, принятие и отрицание, „янь“ и „инь“.

Но и то, что происходит здесь, тоже несправедливо. Несправедливо и нереально по-своему, так же нереально и лживо, как нереально и лживо все то, что происходит в комнате для инструктажа в старых французских казармах. Шикарные стройные девушки, облаченные в ао-даи; парни из богатых семей, сынки представителей клики By Хоя, разъезжающие по городу в своих „рено“ (почему они не в дозоре на севере страны? Или не на оборонительных позициях в Дельте? Ведь это же их режим, тот режим, который обеспечивает им безбедное существование на верхних ступенях общественной иерархии), штабные офицеры в своих „крайслерах“ и „ситроенах“. Поддавшись минутному па-строению, нанял велорикшу и поехал в сторону аэродрома но дороге Као Бинь Ча, мимо затопленных водой рисовых полей, на которых, склонившись под своими шляпами-блюдечками, работали босые крестьяне. Поля и воду щедро припекают золотистые солнечные лучи; словно громоздкие черные машины, тяжело двигаются буйволы, а рядом с ними, размахивая бамбуковыми прутьями, важно ступают ребятишки. Реальный, подлинный мир. Ощутил приступ жгучего, отчаянного гнева ко всем нам и нашим планам относительно этого народа, ко всем нам, пытающимся направить развитие событий в необходимое нам и нами предначертанное русло… Даже теперь, несколько часов спустя, когда я сижу в этом сверху донизу зачехленном и сплошь задрапированном борделе и пишу эти строки, испытанное мною тогда чувство уныния и гнева не покидает меня. Кого, черт побери, мы хотим одурачить? Мы ведем себя точно так же, как до нас вели себя французы: беспечно сидим в своих воздвигнутых на песке замках, лепечем о вертикальных охватах, стратегических деревнях, о работе тылов, в то время как вокруг нас медленно и неотвратимо поднимается прилив, волны которого безжалостно захлестнут нас. Мы ни в чем не желаем уступить и ни от чего не отказываемся. Мы так уверены, так чертовски уверены в себе…