Егор Радов - Бескрайняя плоть

— Я всё могу…Всё… — громко произнёс он, и его гулкий голос отозвался эхом у подножия неких далёких, мутно-серых гор. Он вновь вдохнул вакуум полной грудью, как уже делал однажды, вновь удивился этому, снова смирился и опять ужаснулся и возмутился.

— А если…Крылья? С истинными перьями, с лоснящейся красотой, со взмахом, с изгибом…

Хрясь — с треском зудовские руки стали блестяще-голубыми крыльями, с рудиментами когтевых пальцев на своих острых окончаниях. З. З. ощутил их столь же явно, как и своё, вновь обретённое яйцо. Он почувствовал буквально каждое пёрышко, каждое сухожилие, связку, крыльевые артерии и вены. Он расправил их, словно зависший над океанской гладью альбатрос, а затем сложил, как готовящийся к охотничьему падению орёл.

— Нет, ну их, не хочу крылья!.. — гнусаво молвил Зудов, словно беременная жена, совершенно задолбавшая любимого мужа разными своими прихотями и капризами, и тут же — вновь хрясь! — опять получил назад собственные, привычные ему от рождения, руки с нормально-человеческими пальцами и ладонями. Полёт продолжался.

— Нет — ну это просто смешно — ха-ха, ха-ха, ха-ха… — сказал он, вновь услышав эхо, которое вскоре смолкло в бесстрастно царящей здесь абсолютной тишине.

Но смешно ему отнюдь не было; за несколько секунд он перепревращался в различных жучков, пылинок, камешков, тарелок с гречневой кашей и во что-то ещё, а затем мягко прилунился прямо к тому самому подножию тех самых гор, которые производили эхо его голоса, вопреки всем законам физики и здравого смысла; уселся, поджав ноги, на грунт, почти уже не обращая никакого внимания на очередное превращение в женщину, и крепко задумался.

Вокруг него простиралась Луна, сверху был Космос, под ним где-то затаился центр Луны. И, однако, это, очевидно, была его собственная Луна, его личный Космос, его, и только его, единственный Центр. Если отрастить крылья возможно так запросто — можно ли поменять Луну на Юпитер в системе Центавра?… Или войти в кабинет его собственного, принадлежащего ему сейчас со всеми потрохами и мозгами Свена Свеновича Трутя, щёлкая дамскими каблучками, и с размаху вонзить Трутю этот острый дамский каблучок прямо в его хитрожопый серо-голубой глаз, скосившийся в педерастически-игривом прищуре, наблюдать его муку и медленное подыхание, но…Это ж не будет Труть, это будет не Труть, это всё будет он, он, он, З. З., — или не он?!.. Это просто мир, просто «хроник», просто выход вовне; просто всё случилось так, как будто бы существо, именуемое Захар Захарович Зудов, спустили в унитаз, даже не интересуясь, как он будет себя чувствовать в канализационных трубах и люках, в дерьме и золоте людских отбросов…Или же посадили на ракету и запустили её в вечное странствие, в целях поиска конца Вселенной, которая нигде не кончается, а замыкается сама в себе, словно самососущая собственный хвост змея в каком-то восточном символе…Или его просто убили, дабы он наконец доподлинно узнал — а что там после смерти?… Ничего и всё, столько прокладок, сколько захочешь, как и всего остального, и бесконечное, безумное, абсолютное одиночество…Зудов понял, что он плачет, лья слёзы на свои пылающие щёки, чего не делал уже настолько давно, так давно, так давно — с самого детства…Он поднял взор: всё вокруг менялось прямо на глазах, запечетлеваясь в его сознании и проваливаясь, словно в бездонную шахту, в его подсознание.

Пейзаж словно воскрес, воссияв радугой бешено-ярких, горящих холодно-жарким огнём, цветов; горы преображались в деревья, кусты, воспоминания юности, лица и живые предметы; звёзды замерцали восторгом млечной радости, чудесности безграничия и неожиданной близости к тому, кто был сейчас среди них, рядом, внутри; почва стала призрачной и одновременно предельно незыблемой, и искрилась, переливаясь вспыхивающими нимбами, словно ребёнок, призванный стать святым. Каждая пылинка и камень, каждый лунный закоулок и кратер словно раскрыл некие врата во всё, что угодно и в любой мир, способный существовать и не быть; любой участок реальности точно стал словом и знаком, говорящим и источающим энергию величия и тайн; и одновременно всё распадалось, расползалось, как материя ощущений, образовывая единичные чувства, ответы и предельно малые части никогда не возникавшего целого.

Беспредельный страх, словно нежданная благодать, снизошёл на Зудова, восседающего посреди этой кутерьмы всего любого наличествующего, из которого можно было создать, всё, любое существующее и не бывшее. Структура мерзкого хаоса завладела зудовскими мозгами, и тут же его «эго» начало дробиться, множиться и плодиться в неимоверных прогрессиях, теряясь во внешнем величии всевозможности и во внутреннем ужасе всевероятности.