Юрий Рытхеу - Люди нашего берега

В школе, в одном из классов Мэмыль отыскал их, усердно трудившихся над стенгазетой. Большой лист белой бумаги, лежавший на хемном полу, показался Мэмылю похожим на льдину, плывущую по морю, а члены редколлегии, ползающие на животах возле листа, показались тюленями, вылезающими на эту льдину из воды.

Эйнес четким почерком выводил текст заметок, Гоном, не щадя цветной туши, писал заголовки, а Ринтувги наклеивал картинки, вырезанные из иллюстрированных журналов. Ринтувги был особенно рад приходу Мэмыля, так как появился повод прервать непривычный и очень утомительный труд: человеку, привыкшему орудовать веслами и ружьем, нелегко приспособиться к ножницам и кисточке. Ринтувги так старался не измазать клеем газету, не налепить какую-нибудь картинку вкось, что у него даже пот выступил на лбу.

Мэмыль рассказал о проделках Кэнири и добавил:

— Написать об этом я не смогу. Заметку вы сами составьте. А вот нарисовать я, пожалуй, попробовал бы.

Его усадили за одну из парт, дали бумагу, несколько карандашей, резинку, а сами снова расплакались на полу. Но вскоре Мэмыль убедился, что рисование и резьба по кости — это совсем разные вещи. Прежде он считал, что рисовать гораздо легче: тут можно стереть, если что не так, — на то ведь и существует резинка. А уж если резцом не там проведешь, где надо — никакие резинки не помогут… Но здесь Мэмыля подстерегали другие трудности. То у него ломался карандаш, то совсем, казалось бы, легкий штрих насквозь прорезал плотную бумагу. Даже если бумага оставалась целой, — линии получались такие, что резинка оказывалась бессильной.

Испортив с десяток листов бумаги, Мэмыль все- таки приспособился к этому не в меру нежному материалу. Меньше чем через час карикатура была уже почти готова. Старик так увлекся работой, что не заметил, как Эйнес, Гоном и Ринтувги подошли к нему. Он поднял голову только тогда, когда услышал, как они рассмеялись, посмотрев на его рисунок.

— Замечательно — воскликнул Эйнес. — Да у тебя, дядя Мэмыль, настоящий талант В этот же номер дадим. Ура, товарищи, у нас теперь собственный Кукрыниксы имеется

Старый Мэмыль ничего не знал о Кукрыниксах, но понял, что это, должно быть, очень лестное сравнение.

Такова история карикатуры, которая по утверждению Гонома является «конкретной критикой», а по утверждению Кэнири — «оскорблением и клеветой». Но кому-кому, а уж самому-то Кэнири хорошо известно, что это вовсе ие клевета, а частей* шая правда. Однако от этого сознания ему нисколько не легче. Он смотрит на экран и ничего не может понять. Ему сейчас не до «Кубанских казаков», не до кино…

«Откуда они могли узнать? — думает он. — Кымын ничего как будто и не подозревал. Даже сам хотел отпустить с работы. И другие тоже ничего не подозревали. Сочувствовали, всякие средства советовали».

Кэнири понимает: чем большее сочувствие вызвал он тогда у товарищей по бригаде, тем суровее осудят они его теперь, когда вскрылась правда.

«Откуда же все-таки они узнали? Сам Стенкор ничего не видел, его там не было. Там вообще никого не было, кроме «Кривого пальца». Может быть, «Кривой палец» все-таки разглядел его? Конечно, это он, старый черт, больше некому Разглядел и рассказал Стенкору. А тот нарисовал».

Первую часть фильма уже прокрутили, и Кэнири, воспользовавшись минутным перерывом, пробирается к выходу: не такое у него настроение, чтобы сидеть в кино. Чей-то голос кричит вдогонку:

— Что, Кэнири, опять к валунам побежал? Дружный хохот покрывает эти слова. Неужели все они уже успели прочесть стенгазету? Кэнири, конечно, не отвечает насмешникам, но громко говорит дежурному:

— Открой, пожалуйста, библиотеку. Я там шляпу оставил.

Вдвоем они входят в библиотеку. Шляпа, действительно, висит на гвозде — Кэнири забыл ее, когда выходил вслед за Гономом. Он берет ее, но по дороге к двери против собственного желания останавливается у стенгазеты, снова рассматривает карикатуру и перечитывает помещенную под карикатурой заметку.

Вот этот большой серовато-зеленый камень. Возле него сидит толстый, смешной человечек с двумя головами. Одна повернута в сторону камня, доходящего почти до подбородка. На лице выражение мучительной боли. Другая голова немного пригнута и прячется за камнем; с противоположной стороны ее не должно быть видно. По лицу расплылась самодовольная улыбка. Сколько уморительного напряжения вложил художник в страдальческую гримасу И в то же время какими-то, едва уловимыми, штрихами он подчеркнул, что страдания эти — напускные. А в улыбке — сколько самодовольства, какая уверенность в силе своей хитрости И эта уверенность тем более смешна, что обман уже раскрыт перед читателем, хитрость уже разоблачена.