Юрий Рытхэу: Люди нашего берега [Рассказы]

Старый Гэмалькот сидит у входа в свою ярангу и, тихонько напевая, строгает чурку: давно уже пора подновить нарты, с правой стороны двух копыльев не хватает.

Правда, сейчас весна, нарты еще не скоро понадобятся. Но недаром русские говорят: «Готовь сани летом…» Правильно говорят Плох тот хозяин, который вспоминает про свои сани только тогда, когда выпадет снег. Гэмалькот не из таких, он хозяйственный человек. Он даже лета не будет дожидаться, а приведет свои нарты в полный порядок весной, перед тем, как убрать их на теплые месяцы.

— Из этой чурки хороший копыл выйдет, — напевает старик, — крепкий копыл выйдет, ладный…

Он перестает строгать, поднимает голову и видит, что вдоль стойбища идут домой его сыновья — Унпэнэр и Йорэлё. Унпэнэр бережно, обеими руками, несет большой кусок оконного стекла, а Йорэлё со своей школьной сумкой из нерпичьей шкуры не идет, а прямо-таки пляшет вокруг старшего брата. То справа забежит, то слева. И все норовит притронуться к стеклу — делает вид, будто помогает нести.

Гэмалькот встает, стряхивает с кухлянки стружки и входит в ярангу. У очага хлопочет его жена Нутэнэут. Старик пододвигает поближе к очагу китовый позвонок, уже много лет с успехом заменяющий ему табуретку, садится и говорит:

— Несут все-таки.

Нутэнэут понимает, что он расстроен. А ведь как весело напевал только что, строгая чурку. Но стоит ли показывать, что она заметила перемену в его настроении? Как о чем-то совсем ей не интересном она спрашивает:

— Что несут?

— Что? Будто не знаешь!

Старик подозрительно смотрит на жену, — скорее всего она с сыном заодно. Он разгребает щепкой угольки, откатывает один из них, берет его загрубевшими пальцами и кладет в свою трубку. Закурив, он собирается, наконец, ответить, но в это время на него нападает приступ кашля. А когда приступ кончается, отвечать уже не надо: сыновья пришли, Унпэнэр осторожно опускает стекло на земляной пол и, прислонив его к стене, говорит:

— Вот. Принесли.

Никто не откликается. Отец взглядывает на Унпэнэра так, словно тот принес в ярангу не оконное стекло, а по меньшей мере бешеную собаку. Затем отворачивается к огню и снова начинает кашлять, хотя, по совести говоря, мог бы уже и не делать этого.

Йорэлё чувствует, что между отцом и старшим братом назревает ссора. А ему так не хочется, чтобы они ссорились Правда, Унпэнэр спокойно счищает грязь, налипшую на торбаза; отец покуривает трубку: мать, как ни в чем ни бывало, продолжает возиться у очага, от которого уже доносится аппетитный запах вареного моржового мяса. Никто еще не сказал ни одного худого слова. Но Йорэлё чувствует, что гроза вот-вот разразится. Ему не по себе.

Йорэлё мечтал о том, что, придя домой, они с Унпэнэром сразу же возьмутся за сооружение окна. Об этом, конечно, сейчас лучше и не заикаться. Хорошо бы сейчас рассказать что-нибудь, чтобы нарушить эту напряженную, неприятную тишину… Но, как назло, Йорэлё ничего не может вспомнить: в школе его сегодня не вызывали, ничего интересного, кажется, не произошло.

Йорэлё снимает с себя школьную сумку. Из нее торчит свернутый трубкой лист бумаги — большая журнальная иллюстрация, которую Йорэлё еще утром выменял у товарища на красный карандаш. Как же он мог забыть об этом? С тех пор, как он встретил Унпэнэра, несущего стекло, все остальное сразу вылетело у него из головы.

— Смотрите — радостно кричит Йорэлё, развертывая иллюстрацию и старательно разглаживая ее ладонью на низеньком столе. — Это я у Марата выменял. Его отец в Уэллен ездил, оттуда привез. Смотрите!

Нутэнэут и Унпэнэр склоняются над большой, во всю журнальную страницу, цветной фотографией. Йорэлё читает:

— «Москва сегодня. Высотное здание на Смоленской площади».

— Вот это да! — говорит Унпэнэр и, медленно ведя по фотографии пальцем, начинает считать этажи: — Раз, два, три…

— Двадцать шесть этажей! — восклицает Йорэлё. — Я считал! Марат говорит — двадцать пять, а я пересчитал, выходит двадцать шесть.

— Не сбивай, — отмахивается Унпэнэр, снова переставляя палец на первый этаж.