Розамунда Пилчер - В канун Рождества

Оскар дочитал главу, вложил закладку, закрыл книгу и положил на столик.

— Ты все еще не спишь? — спросил он.

— Нет.

— Извини.

— Да просто не спится.

Он щелкнул выключателем, но свет проникал в комнату через оставленную щель между занавесками.

Элфрида сказала:

— Оскар!

— Что такое?

— Если Хьюи хочет продать свою половину, ты мог бы выкупить ее у него, и тогда весь дом стал бы твоим. Навсегда.

— Семьдесят пять тысяч.

— У тебя… у тебя нет семидесяти пяти тысяч?

— Если я продам все, что у меня есть, может, наскребу двадцать.

— Но ты можешь взять ссуду.

— Такую ссуду мне уже не дадут. В моем-то возрасте. К тому же, я всегда испытывал ужас перед ссудами. Люди говорят: «возьми ссуду», но на самом деле это значит «возьми в долг». Меня это пугает. Много денег у меня никогда не было, но я никогда никому не был должен. И становиться должником сейчас я не могу.

— А если у меня появятся семьдесят пять тысяч, это поможет?

— Если у тебя появятся семьдесят пять тысяч, они будут принадлежать тебе.

— Я так полюбила этот дом!

— Правда?

— Он такой прочный, такой простой, он словно сам приспосабливается к нам, разве ты не чувствуешь, что он — как биение сердца? И как он следит, чтобы все было в порядке, и укрывает нас, и обо всех нас заботится.

— У меня не такая буйная фантазия, как у тебя.

— Оскар, ты не можешь его потерять!

— Хьюи не может продать его без моего согласия.

— Но ему нужны деньги. — Элфрида замолчала, мысленно подбирая слова. — Выслушай меня, Оскар. Если я продам мою маленькую картину, моего Дэвида Уилки, сколько за него можно получить?

— Это твое сокровище.

— Нет, это моя страховка. И, быть может, как раз сейчас пришло время реализовать ее.

— Но она твоя, а не моя.

— Мы вместе, Оскар. И оба слишком стары, чтобы вести дискуссию о таких мелочах.

— Семьдесят пять тысяч — не мелочь. Это очень много денег.

— Если картина стоит столько, значит, мы должны ее продать. А если мы не получим за нее семидесяти пяти тысяч, то возьмем ссуду. В этом есть смысл. Ради чего хранить какую-то маленькую картинку, если можно купить себе спокойную жизнь? У тебя будет этот дом. Ты будешь жить в нем до конца твоих дней. Тебе ведь этого хочется, разве нет? Тебе хочется остаться тут навсегда? Я даже подумать не могу, что этот дивный дом перейдет другим людям. Я хочу, чтобы он был твоим. Я хочу, чтобы ты был здесь.

Молчание длилось долго, Оскар не произнес ни слова. Потом он потянулся к ней и взял ее за руку. Пальцы у него были теплые, и Элфрида придвинулась к нему поближе.

— Ты чудеснейший человек, — сказал он.

— Спи.

— Ты самый добрый человек на свете.

— Мы поговорим об этом утром, — сказала она ему.

20 декабря.

Сейчас утро, половина девятого, и я пишу дневник. Надо было бы вчера вечером, но так устала, что приняла ванну и пошла спать, а сегодня поднялась рано, чтобы все записать, пока не забыла.

Вчера было здорово. К Кеннеди мы пошли пешком, потому что Оскар не захотел ехать в автомобиле в такой снегопад. Раньше я только на открытках видела столько снега. Мы выбрали самый короткий путь и дошли быстро. Отец Рори, Питер Кеннеди, — священник, и у них большой старый дом, вроде нашего, но полностью меблированный и забитый множеством вещей.

Кэрри с нами не пошла из-за простуды. Когда мы появились, все уже были в сборе. Нас познакомили. Миссис Кеннеди зовут Табита, она очень милая, молодо выглядит и вообще необыкновенная. Рори сказал, что она преподает живопись в школе. Взрослые остались в гостиной, а мы пошли в кухню. Здесь уже сидели три мальчика, школьные друзья Рори, и Клодэг, сестра Рори, ей двенадцать лет, она тощая, живая, с ярко-голубыми глазами и светлыми косичками. Мы сидели, пили кока-колу, и Клодэг вовсю кокетничала. Стол был накрыт, мы съели салаты, гору макарон с сыром, пили чай с бутербродами, а потом ели шоколадный кекс с фруктами и мороженое. Когда покончили с едой, пошли в школу, это примерно в полумиле от дома. Школа старая, но вокруг нее много новых построек, в том числе гимнастический зал. Тут его называют актовым залом, но он и гимнастический тоже. В школе мы застали много детей всех возрастов — от семи лет до совсем взрослых. Директора школы зовут Макинтош Макинтош, за глаза все называют его «Плащ», и он, спорю, об этом знает. Он очень молодой и симпатичный. В одном конце зала сцена и на ней оркестр — аккордеонист, барабанщик и скрипач. Стоял ужасный шум, все бесились как черти, а потом мистер Макинтош, совсем не повышая голоса, сказал, чтобы мы успокоились, и сразу наступила тишина. Он сказал, что пора начинать, и мы приготовились плясать «Обдери иву», такой быстрый шотландский танец, совсем не трудный для малышей и таких, как я, которые только учатся.