Ульяна Гамаюн - Ключ к полям

В окно стучали. Но проснулся я от ужасного, тягостного, удушливого кошмара, уверенный в том, что кто-то навалился мне на грудь и давит, давит… Хватая воздух ртом, как глупая, заглотившая наживку рыба, я рывком вскочил на ноги и тут же осел от невыносимой боли в груди. Сердце колотилось где-то в затылке. Закрыв глаза, скрючившись, я обхватил себя за плечи и, раскачиваясь, как шаман с бубном, стал умолять суровых духов сжалиться надо мной. И вот что странно — меня услышали. Резь в груди прекратилась, дышать стало легче, и даже глупая четырехкамерная мышца, оставив затылок в покое, вернулась на место.

Было оглушительно темно: ни чернильного озерца, ни сизой дорожки на полу. Принюхиваясь, я стал осторожно ощупывать пространство вокруг себя: теплая плитка под ногами, прохладная — за спиной. Я понимал, что сижу на полу, облокотившись о какую-то дверь, что справа, шагах в десяти от меня, должно быть окно, я помнил даже о стуке, вместе с болью меня разбудившем, но где, в каком времени и пространстве все это происходит, ватный от пережитой боли мозг сообщать отказывался. Нужен был запах, клинышек света, просверк знакомого контура, чтобы на скорую руку сметать грубо разорванную действительность. Я уже говорил, кажется, что вещи меня не любят, но в ту ночь они вовсю мне подыгрывали: еще более сонные, чем я сам, они, должно быть, приняли давнего врага за нового друга, и гладкий бок кухонной плиты, который нашарили в темноте мои нерешительные пальцы, спустил меня с непроницаемых небес на землю, в уютную, круглую определенность двадцать первого числа октября месяца две тысячи шестого года. Этот кружок с числами, этот маленький штампик, услужливо проставляемый небесной канцелярией в паспорте жизни, очень меня обрадовал. Забавно все-таки, до чего человек боится неопределенности. Жаль только, что текущая дата потащила за собой паровоз воспоминаний до того мерзких, что я готов был вернуться в удушливое беспамятство. Единственным проблеском была Жужа в комнате за дверью.

Я осторожно поднялся, потирая затекшие ноги и шею, и прислушался: в ушах тренькало, как в животе у сломанной заводной игрушки. Стучал ли кто-нибудь в окно, или это грохотало сбитое с толку сердце? Медленно, прислушиваясь к собственным шагам, я двинулся в сторону веранды. Дом поскрипывал и кренился, как прогнившая насквозь лодка, но ко дну не шел. На веранде было светлее, на полу в тусклых ромбах дрожали молочные тени, ветер вяло пощипывал рваные половики, перебегая на цыпочках от одного края к другому. На сумрачном столе и подоконниках были разбросаны белесые, соседским фонарем отчеканенные монеты света. Я открыл дверь и высунул лохматую голову на улицу. Там было мокро и необыкновенно тихо: даже соседская дворняжка не бормотала во сне. Полюбовавшись паром изо рта, я вернулся в дом, к своей гауптвахте у двери.

Дверь на веранду я оставил приоткрытой, и прохладный яблочный дух вместе с полоской света разбавил плотную темень кухни. Вообще-то я люблю кухни и прекрасно понимаю Магритта, который, говорят, большую часть своих картин написал в столовой. Я бы так и спал здесь, в этой кухне-коридоре, плавно переходящей в прихожую, если бы не бабушкина комната, которую я воспринимал как естественное продолжение бабушки и которую, разумеется, не мог оставить одну.

Разложив молью побитую (в молодости норковую) шубу на полу, я свернулся калачиком и уже собирался укрыться рукавами, когда тот нерв, что ответственен за все потустороннее, холодно мне сообщил, что по дому кто-то ходит. Конечно, я знаю, что старые дома чудят по ночам, особенно этот, зачехленный и зарешеченный злыдень. Знаю я и то, что был слегка напуган, слегка не в себе и вообще наполовину спал — на внутренней стороне века уже вовсю расцветали сосульки из огненной фольги, феи в золотой пыли, виноградные гроздья, пустые чернильницы, мотыльки, фигурки с пряничными щеками, желтые сапоги, кошачьи глаза, птичьи лапки, разрезающие ночь магические фиалы… Все это так, и никакие шорохи не смогли бы вытащить меня из моей молью изъеденной берлоги, но наверху скрипнули раз, второй, а потом что-то уронили.

Я встал, сложил свое королевское ложе конвертом и пошире распахнул дверь на веранду, чтобы осветить лестницу. Если во все остальные комнаты (не считая кухни и бабушкиной спальни) я, хоть сравнительно редко, но все же заглядывал, то на втором этаже не показывался с момента приезда. Тем неприятнее было тащиться туда в поисках непрошеных гостей. Трухлявые ступеньки отчаянно скрипели. Кто бы ни бродил там наверху, такой ловкий и бесшумный, с легкостью эльфа взбегающий по старым ступенькам, он был предупрежден.